оказалось еще труднее, чем узнать, что предана…
Белая ночь заливала все вокруг ровным мягким светом. Екатерина вдруг подумала, что десять лет назад она, счастливая, уснула, впервые положив голову на плечо Саше Ланскому. Теперь слезы были уже другие, они просто текли и текли по щекам, светлые от воспоминания о единственной любви за последние столь богатые на предательства годы. Только Саша Ланской по-настоящему любил ее и был ей верен.
На своем месте тихо попискивала левретка Дюшесса, названная так в честь прежней, самой первой Дюшессы. Остро чувствовавшая настроение хозяйки, бедняга не знала, чем помочь, и страдала, не имея возможности даже приблизиться без разрешения. Екатерина позвала:
– Иди ко мне.
Левретка резво соскочила со своих розовых подушечек, подбежала к кровати и остановилась, нетерпеливо переступая тонкими ножками и блестя влажными глазками-бусинками. Императрица похлопала по постели:
– Иди!
Дюшесса потопталась и, наконец, решилась. Забравшись, она прижалась к Екатерине всем тельцем, дрожа и поскуливая.
– Ах ты, моя дорогая! Только ты мне и верна!
Горячие слезы снова залили лицо. Левретка принялась их вылизывать. От прикосновений шершавого язычка стало щекотно, и императрица невольно рассмеялась.
Но пришлось вернуться к размышлениям, как теперь поступить. Конечно, от нее ждут наказания, если б не боялись, давно открыто все сказали. Горло снова сжала обида. Боится, ее только боится, а любит другую… В Екатерине боролись разумная государыня и обиженная женщина. Одна требовала отнестись к произошедшему с высоты императорского положения, вторая – просто уничтожить обманщиков. К утру между ними был найден компромисс.
Негоже императрице наказывать зарвавшегося мальчишку только за то, что предпочел ей никчемную девчонку, это недостойно. Кроме того, любая опала только на руку Щербатовой, тогда над государыней будут смеяться не только при дворе в Царском, но и вообще весь свет, мол, старая дура приревновала любовника! Нет, до репрессий она не унизится. Напротив, покажет им свое великодушие сполна. И тут умной женщине, у которой, наконец, спал розовый туман с глаз в отношении своего любовника, подумалось, что они и тискались-то с удовольствием из-за того, что открыто этого делать не могли. У Александра нрав нелегок, да и Дарья хороша: как только яблочко перестанет быть запретным, оно изрядную часть своей сладости потеряет. Вот тогда что с ними будет?
Екатерина даже хмыкнула, одно дело в саду под кустом сирени да при соловьях любить друг дружку, а попробуй каждый день с женой так миловаться. Почему-то появилась уверенность, что и года добром не проживут. А она… что ж, она переступит через себя и покажет пример добросердечия и беззлобности, но фаворита из Петербурга удалит непременно! Чтоб никто не мог упрекнуть в злопамятности и ревности, но и изменщик проклятый на дух не появлялся.
За много лет у власти Екатерина привыкла, что кругом сотни глаз и ушей. Они следят за каждым шагом с тех самых пор, как названа женой великого князя, нет, даже как приехала в Петербург. И оттого, что сама давно уж императрица, пригляд не ослаб, пусть люди сменились, кто-то удалился от двора, кто новый появился, но глаза и уши от этого иными не стали, все так же с нетерпением ждут, чтобы оступилась, чтобы дала повод для насмешек и сплетен. В глаза смеяться не рискнут, а вот за глаза… Стоит такой повод дать, и сотни уст разнесут по всему Петербургу и дальше по России и Европе об ее оплошности.
Екатерина привыкла в чем-то не обращать внимания, в чем-то диктовать свои правила игры и условия, но было и то, чего переступить не удавалось. Императрица не могла позволить насмехаться над ней как над женщиной и укорять в малодушии. Довольно, и так уже посмеялись при помощи дорогого Мамонова и этой молоденькой нахалки Щербатовой, больше императрица не даст такого повода, еще посмотрим, кто окажется в выигрыше. Хорошо, что Нарышкина с Протасовой представили красавца Зубова. Он пригодится.
Екатерина усмехнулась: докатилась, мстит бросившему ее любовнику, заведя другого! Но женское сердце требовало именно такой мести, и ничего Екатерина-императрица с Екатериной-женщиной на сей раз поделать не могла. К утру они нашли компромисс.
С рассветом Екатерина, хотя была совершенно измучена, приняла твердое решение.
Услышав, что его требуют к государыне, Мамонов изрядно струхнул. Написал вчера покаянное письмо, потому что в глаза сказать не смог бы, а потом тоже всю ночь маялся от страха за свою судьбу. Так от императрицы еще никто не уходил, других она сама отставляла.
Второе письмецо отправил с Тимохой Дарье, объяснив ситуацию и опасность, в ней скрывавшуюся.
Щербатова, кажется, только тогда поняла, что играла не просто с огнем, а огнем царственным.
– Маша, а ну как она и его, и меня погонит?! Куда я денусь?
Шкурина горько усмехнулась:
– А если и меня, как пособницу, за вами? Сама в опалу попадешь и меня за собой потянешь.
Щербатова фыркнула:
– Ты-то чего боишься, вали все на меня.
– Дарья, а может, бог милует? Не зверь же государыня, может, вам с Александром Матвеевичем бухнуться в ножки да благословения просить?
– Раньше надо было это делать, пока по всему Царскому на каждом углу кричать про нас не стали! Когда у них с государыней распри шли, тогда бы и попросить. Но приехал Потемкин, испугал Александра, тот и сник, снова приполз к своей старухе на коленках. А теперь поздно… Теперь уж только расправы ждать. – И совсем задумчиво добавила: – Не стерпит же такого.
– А ты бы стерпела?
– И я бы не стерпела. В монастырь уйду. Или в Европу уеду!
– Монастырь-то вон рядом, а в Европу на какие деньги?
– Для начала Александр даст, не отнимет же она все до копейки? А там найдутся, опыт есть, – горько усмехнулась незадачливая соблазнительница.
Известие о том, что их с Мамоновым вызывают к императрице, привело Щербатову в состояние, близкое к обмороку, как ни хорохорилась, а Екатерину она боялась до дрожи в коленках. Шкурина бросилась прихорашивать подругу, та отвела руки:
– Напротив, пусть видит, что я тоже в горе, тоже переживаю. Может, смилостивится?
Первым в покои императрицы пришел Мамонов. Захар заступил ему путь, сокрушенно покачав головой:
– Э-эх! Слизняк ты, ей-богу, слизняк!
Хотелось крикнуть, осадить камердинера, но, встретившись с ним глазами, Мамонов как-то сразу осел. А увидев вошедшую Дарью, и вовсе сник. Та подошла, сжала руку, горячо шепча:
– Обоих зовет, значит, либо вместе в опалу, либо к счастью.
И тут ей показалось, что в глазах любовника мелькнула… ненависть! Но размышлять было некогда, Захар уже доложил, и императрица велела входить. На ватных, непослушных ногах любовники двинулись узнавать свою судьбу.
Если бы Екатерина за ночь не выплакала все слезы, то непременно разревелась снова. Она сидела в глубоком кресле, но не изможденная и сникшая, как можно бы ожидать, а величественная, почти надменная. Спокойно смотрела, пока парочка проходила и кланялась, не высказала ни привета, ни недовольства, руки для поцелуя не дала. Немного помолчала, разглядывая того, ласки которого столько ждала в последние месяцы, и девчонку, которая эти ласки похитила.
Мамонов стоял понурый и раздавленный, а вот Щербатова не совсем. Она все же чувствовала себя победительницей, как же, отбила любовника у самой императрицы! И под самым ее носом! Тщеславная девчонка не смогла сдержаться, и блеснувший из-под ресниц торжествующий взгляд выдал Екатерине ее истинные мысли. Никакого раскаяния не было, Щербатова упивалась своей победой.
Мгновение, всего мгновение в Екатерине боролись женщина и государыня. Победила вторая: тяжело опираясь на подлокотники, она встала, жестом вернула на место подле Щербатовой Александра, привычно кинувшегося помогать, усмехнулась:
– Зря мыслишь, что я совсем стара, сама могу еще, сама…
