слушался воевод, а здесь сам распоряжался, все смог сам!
С литовскими послами вел себя как самодовольный мальчишка, то требовал все прежние земли Руси, и Киев, и Волынь, и Галич, и Полоцк, и Ливонию… Потом вдруг великодушно уступал, точно желая показать свою силу, принимался рассуждать о величии своей власти, о происхождении от Пруса…
Услышав такое, один из литовцев шепнул другому:
– Кто это?
По-литовски шепнул, почти на ухо, но у Ивана Васильевича и слух оказался хорош, и речь материнскую не совсем забыл, а может, и без того просто понял, в чем сомневается посол. Глаза московского государя внезапно побелели, зубы сжались. Москвичи втянули головы в плечи, по опыту зная, что такое ничего хорошего не сулит.
Это быстро усвоили и литовцы, потому что Иван Васильевич встал, молча подошел к послам, обошел их вокруг, оглядывая с ног до головы, точно впервые видел этакую диковину, потом вдруг рассмеялся и… принялся долго и красочно рассказывать, что Прус – брат римского Цезаря Августа. Нелестные добавления о не слишком родовитом их короле мало понравились литовцам, но пришлось стоять и выслушивать царские рассуждения.
Полного примирения не состоялось, Иван дал понять, что сколько пожелает, столько и возьмет земель у Литвы. Попытка осторожно напомнить об угрозе со стороны крымского хана ни к чему хорошему не привела, только разозлила государя.
Он с удовольствием прибавил к своим регалиям еще «великого князя Полоцкого».
Птичка беспокойно покосилась на выглядывавшего в узкое оконце человека. И чего смотрит? Человеку до ее гнезда не добраться, не то что зловредному рыжему коту, всю весну караулившему кладку. Хотя птенцы уже поднялись на крыло, но все равно страшно. Не выдержав, пичуга вспорхнула, жалобно запищав. А человеку было совсем не до опасливой птахи, он выглядывал себе подобного.
К крохотному оконцу Старицкой темницы осторожно пробрался другой человек, приник, почти без слов протащил через щель какой-то свиток, сунул его за пазуху и, кивнув, поспешил прочь. Все верно, никто не должен видеть, что Матей что-то взял у запертого под стражу дьяка Савлука Иванова.
Сам дьяк с тоской и опаской смотрел вслед уходившему приятелю. В глубине души он даже жалел, что связался с таким опасным делом. Старицкая княгиня Ефросинья, мать князя Владимира, давно невзлюбила дьяка, да все не могла найти повод удалить того от сына. Повод нашелся, но к тому времени дьяк успел узнать то, чего знать не должно, услышать то, что княгиня очень хотела бы скрыть от лишних ушей. Савлука бросили в темницу, хотя и не очень строгую, и княгиня долго ломала голову над тем, как совсем уничтожить Иванова, а он – как если не выбраться, то хотя бы сообщить тайну царю.
Савлук успел раньше, и если Матей сможет добраться до Москвы и передать нужное, то… Что «то», Савлук и сам не мог бы сказать. На что он надеялся? Что государь наградит его за сообщение? Ой ли… Скорее, хотел попросту отомстить княгине Ефросинье.
Потянулись дни ожидания, тяжелые дни. Верно говорят, что хуже нет – ждать да догонять. Казалось, дни стали в несколько раз длиннее, о ночах и говорить не стоило. Савлук успевал передумать столько, что другому хватило бы на год, а полная луна только-только переползала из одного угла крошечного оконца в другой. Пичуга за окном, не выдержав такого соседства, предпочла покинуть гнездо, тем более что ее птенчиками однажды полакомился огромный рыжий кот, давно приглядывавший за пернатым потомством. Птичка, конечно, объединила для себя этот человечий взгляд и кошачье нападение, поняла, что такое соседство до добра не доведет, и улетела. Савлук не заметил ни отсутствия птахи, ни рыжего кота, продолжавшего выписывать круги под большой веткой дерева возле его оконца. Не до котов с птицами, самому бы выжить…
Ивана Васильевича почему-то раздражало все – чей-то смех, скрип двери, топот ног на крыльце, даже чириканье воробьев за окном! Он третий день был не в духе, сам не понимая почему.
Стояла июльская жара, после полудня все вокруг замирало, лениво уползая в тень. В открытые окна дворца легкий ветерок все же приносил прохладу от пруда. Хотелось на траву, под зелень листвы, хотелось опустить ноги в прохладную журчащую воду и сидеть, бездумно глядя вдаль, следя взглядом за каким- нибудь ползущим жуком или едва движущимся в небе облачком. Но настроение было плохим, и это желание лениться почему-то перебивало крепнущее желание кого-нибудь покарать, внутри непонятно отчего закипала злость. Иван даже не мог сказать, на кого эта злость, только чувствовал, что все неспроста. Нутром он предвидел что-то очень нехорошее.
Царь вздохнул, знать бы, откуда это нехорошее…
Вдруг в покои, где сидел Иван Васильевич, сунулся Траханиотов:
– Государь…
Обычно он приносил радостные вести, но на сей раз голос не обещал ничего хорошего. Иван вскинулся:
– Что случилось?
Нутро не обмануло, вот она – неприятность, которую предвидел.
Траханиотов старательно прикрыл за собой дверь, заговорил только что не шепотом:
– Из Москвы прислали весть недобрую.
– Ну?! – почти взъярился царь. Чего он тянет?
– В Старице заговор зреет нехороший…
Иван едва сдержался, чтобы не обругать боярина, когда это заговоры были хорошими? Но спросил другое:
– Кто?
Тот развел руками:
– Князь Владимир Андреевич с матушкой…
Даже Траханиотову было слышно, как скрипнули стиснутые от злости зубы Ивана Васильевича.
– Откуда известно?
– Донос есть от дьяка Савлука Иванова…
– О чем?
Боярин чуть пожал плечами:
– Митрополит Макарий, что весть прислал, не сказал. Только велел передать, что есть такая памятка.
Это было уже совсем плохо, если вмешался митрополит, значит, все серьезно. Чего не хватает братцу?! Ведь после своей болезни тогда, когда они не захотели приносить клятву маленькому Дмитрию, Иван мог бы уничтожить весь род Старицких, но пожалел. Наоборот, из-за требований Сильвестра даже одарил братца с теткой. Неужто они снова все начали?
Тетка Ефросинья Старицкая, вдова князя Андрея Ивановича, всегда называла Ивана за глаза выблядком незаконнорожденным… И все, кто вокруг них вьется, считают так же. Тогда, десять лет назад, он попросту не рискнул расправиться с теткой, теперь спуску не даст! Только бы знать, не разболтала ли эта ведьма лишнего по всему свету? С нее станется… Эта баба спит и видит на троне своего сыночка-дурня. Сам князь Владимир никогда бы не решился что-то даже подумать против брата, но его мамаша то и дело, как паучиха, плетет свои сети.
Иван Васильевич поспешил в Москву к митрополиту Макарию. Макарий был уже совсем стар и потому плох, едва двигался, только глаза излучали все тот же ясный свет, от которого становилось спокойно и легко.
– Отче, что за донос?
Митрополит молча подал царю свиток. Тот принял, внимательно глядя не в текст, а прежде всего в лицо самого Макария, пытаясь прочитать его отношение к памятке. Ничего не понял, лицо старика было непроницаемым, а в глазах только боль. Но к душевной боли примешивалась изрядная доля боли телесной. От понимания этого Ивану стало вдруг стыдно: старец недужен, ему тяжело, а тут вмешивают во всякие человеческие страсти и передряги.
Но стоило прочитать текст, как рука невольно сжалась в кулак, смяв даже свиток.
– Чертова дура! Она у меня дождется!
Глаза митрополита смотрели все так же спокойно и понимающе. Почему-то подумалось, что ему уже осталось недолго, а потому даже все равно, кто останется править Московией. Иван прогнал такую мысль,
