без того нахлынули ненужные воспоминания.
– Вот.
– Откуда начинаются земли урусов?
Палец советника обрисовал примерные границы русских княжеств. Что ж, получалось и далеко, и близко одновременно, смотря ради чего смотреть. Если нападать, то близко, а если предупредить их нападение, то вполне далеко. Насколько помнил хан, там степь, где любое передвижение урусов будет заметно, недаром все неприятности у него были среди лесов и болот.
Мысленно джихангир прикинул: если сделать ставку вот здесь, то вполне удобно. Потом чуть подумал и поправил сам себя: нет, лучше на левом берегу реки Волги… Но это полдела, ему нужна не просто ставка. Не просто столица, а столица покоренных земель. Батый задумался, какие земли он может считать покоренными. Кипчакские точно, кипчаки просто влились в его могучее войско, добавив силы и знание местности. А уруские? Непокорные урусы сопротивлялись даже тогда, когда их города лежали в руинах, а его так вообще смогли… При одной мысли о тавре оно стало болеть, хотя Батый прекрасно знал, что рана там давно зажила и только небольшой шрам может рассказать о том, что что?то было. Но память об унижении осталась. Он сумел загнать в ловушку женщину, столько времени выманивавшую его самого в подставленные западни. Сумел увидеть ее гибель, теперь можно не бояться, но что?то упорно не давало покоя.
И все же урусов нужно, нет, не добить – с уничтоженных народов невозможно получать никакой дани, они должны жить и платить. Значит, надо заставить их под угрозой нового вторжения признать власть хана Батыя! Хан вдруг понял одно: в свое войско он урусов, например, Елисани, звать не будет, да они и не пойдут. На вечерние страны вместе с его войском ходили дружины неразграбленных княжеств, а эти не пойдут.
Субедей всегда говорил: нет ничего переменчивей счастья воина. Если ты счастлив, то можешь стать обладателем огромных богатств, но счастье способно отвернуться в один миг, и тогда вместо богатств получишь гибель.
Пока он удачлив, за гибель Субедея заплатил дорогую цену, но сумел дойти до последнего моря. Конечно, нашлись те, кто твердил, что это море вовсе не последнее, что туда, на заход солнца, до моря еще далеко. Но к тому морю не хотелось совсем, потому что идти надо было уже просто лесами, как на землях урусов. Смерть Великого хана хороший повод повернуть морды коней на восток. Что Батый и сделал, и никто не посмел возразить.
Никто не посмеет сказать и слова против, если он встанет и не пойдет дальше выбранного места. На курултай можно отправить своих людей из тех, кто захочет, а самому отговориться, например, болезнью. Гуюк будет только рад. Но Батый решил не торопиться, прекрасно понимая, что торопиться не станет и Туракина, уже получившая власть как регентша.
Туракина, старшая жена Угедея, она не монголка, она из пленных, женщина вовсе не красивая, но безумно властная. Батый еще до похода втихомолку посмеивался над дядей, мол, такая жена способна скрутить любого мужа. И к чему было Потрясателю вселенной женить сына на этой змее? И Гуюк удался в нее, такой же жестокий и властный. И вот теперь, когда Великий хан Угедей умер (не помогла ли супруга?), Туракина наверняка взяла власть в свои руки и добром ее не выпустит даже ради сына. Насколько Батый помнил ханшу, она будет тянуть с выборами нового хана, а потому можно просто сидеть и ждать. Только чего?
Нет, ждать он не станет, нужно пока показать урусам, что он никуда не делся, что по?прежнему силен, знают ведь о разгромах в вечерних странах? Заручиться покорностью урусов, получить с них хорошую дань, разузнать об истинном положении дел в Каракоруме, а потом решать, ехать на курултай или нет.
Советник притих, мучаясь от невозможности поменять позу. Монголы спокойно сидели на пятках подолгу, а у него болели ноги, и теперь, после времени, проведенного вот так на корточках, всю ночь будут ныть колени и неметь ступни. Но джихангиру не возразишь. Сам хан спокойно сидел на небольшом троне, и его нимало не беспокоило неудобство какого?то советника. Батыю даже в голову не пришло озаботиться самочувствием китайца; как бы тот ни был умен и талантлив, он не монгол, и этим все сказано.
Наконец хан вообще заметил, что советник никуда не делся, бровь чуть удивленно приподнялась:
– Ты еще здесь?
– Саин-хан желает узнать еще что?то?
– Нет, иди, я все понял. Шкуру пока оставь, мне нужно подумать. А где Каракорум?
Вопрос вернул советника, уже начавшего осторожно выползать из юрты задом наперед со страшными опасениями задеть ногой порог. Он шустро вернулся обратно, обливаясь потом при мысли, что придется проделать этот путь второй раз, а ноги онемели уже настолько, что могут подвести в любую минуту.
– Вот здесь… – рука снова оказалась далеко за пределами шкуры. Да… далековато они забрались от родных мест.
– Иди.
Советник все же задел порог, но хан сделал вид, что не заметил. Этот толковый китаец был ему нужен, пусть живет. Кебтеулы, внимательно следившие за выражением лица Батыя, хотя оно никогда не менялось, по едва заметному движению глаз поняли, что им тоже не следует замечать страшного преступления, совершенного китайцем. Вообще?то, они рисковали, хан вполне мог устроить проверку их внимательности, так уже однажды бывало, когда кебтеулов казнили «за недогляд», хотя сам Батый вот так же сделал вид, что не видит совсем явного.
Но сейчас хан был слишком увлечен разглядыванием шкуры с рисунком и размышлениями. Китайцу удалось уйти живым. Но ночью он умер, волнений не выдержало сердце, слишком много ему приходилось выносить страшных минут, бывая в шатре Саин-хана.
– Кумыса.
Хан приказывал, не оглядываясь и не заботясь, услышит ли тот, кто должен услышать. Знал, что все будет сделано, люди ценят жизнь, даже если она трудна и опасна, а рядом с ханом тем более. Почти сразу перед Батыем оказалась его любимая деревянная чаша с чуть надколотым краем. Из этой чаши пил его дед Великий Потрясатель вселенной Чингисхан. Чаша использовалась в дни торжеств, когда хан позволял отпить из нее глоток особенно отличившимся, вернее, тем, кого отличал он сам. А еще вот такие минуты размышлений. Беря в руки то, что держал дед, хан словно советовался с ним. Почему?то казалось, что как только его пальцы касаются этой старой чашки, дух деда незримо появляется в юрте. Ну, или в шатре, вот как сейчас.
Батый поскреб голову под волосами. Надо сегодня же сказать, чтобы кто?то из женщин выбрал гнид, которых развелось слишком много. Пусть переплетут косы, а заодно и передавят всех, кого выловят. Но это потом, сейчас он отвлекаться не желал, погонял сам и будет. Заодно почесал под мышкой и снова взялся за чашу с кумысом и за шкуру.
Он не станет ломать систему управления у урусов и своих людей ставить тоже не станет, пока не время. Подтвердит пайцзой право того коназа, который есть, все равно они все сейчас слабы. И не только главный, но и все коназы их улусов пусть приедут за разрешением. Это станет хорошим уроком, получив из рук хана пайцзу, они будут ему обязаны, да еще и между собой станут драться за такую милость.
Решив для себя, что делать с урусами, Батый снова стал думать о собственной судьбе. Правильно ли он делает? Может, нужно биться за власть? Чаша уверенно лежала в руке, согревая, несмотря на прохладный кумыс в ней. Дерево всегда на ощупь теплое, а уж такое тем более. Хан мысленно обратился к деду за советом. Верно ли поступает? Как сделал бы сам дед?
Почти наверняка Батый знал, что Чингисхан ввязался бы в драчку за власть. Но тем внук и отличался от деда, что для него власть над всеми монголами не столь важна. Батый понял, что у него созрела мечта поставить на ноги, сделать сильной и великой собственную Орду и ему не нужен Каракорум. Но при этом нужно, чтобы там правил человек, лояльный к этой новой Орде и ее хозяину. Гуюк таким не будет, они стали смертельными врагами после тех оскорблений, которые хану нанесли двоюродные братья Гуюк и Бури, и Батый пожаловался на принцев Угедею.
А если Великим ханом все же станет Гуюк (Батый прекрасно понимал, что так и будет)? Отправлять дань тому, которого презираешь и ненавидишь? Но дело не в дани, а в том, что Гуюк не станет терпеть двоюродного брата, он обязательно постарается уничтожить Батыя, и хан вынужден будет защищаться. Что тогда? Война между монголами? Когда?то дед воевал со своим андой (побратимом) Джамухой, но это была
