Молодухи. Глядели на свои рентгеновские снимки — и покатывались со смеху от того, что увидели.
Работяга: «Не пойдеть!» Плотники в приемном ставили стекло, он заявился и давай митинговать — не пойдеть! не пойдеть! Потом уже в администрации всплыл, где вагонкой обивали двери, и тоже весь разволновался, когда они там вымеряли, — не пойдеть! не пойдеть! А все вставало на свои места — где подстругать надо, где подточить. Только вставало на свои места, он исчезал с грустным видом. Под конец дня уходил с работы пьяный. Плетется, подымает башку, глядит кругом с отвращением — эх, я говорил, не пойдеть! — и шагает домой.
Мать-старуха и сын. Везли ее на каталке, совсем плохую, в неврологию. Мужик, похоже, бобыль, и живут они с матерью вместе. Ему лет под сорок, пытался со мной заговорить своим парнем — что он тоже в охране работает, то есть, проще говоря, в жизни толком не устроился и сторожит где-то что-то в свои-то сорок лет, выживает. Стеганое одеяло домашнее — старуха была в него закутана. Ее уложили на скамейку в коридоре. Он стоял безвольно и глядел. Попросил оставить одеяло на время, чтоб потом забрать, а то у него пакета с собой нет, некуда положить. Запах от старухи — смертный. Я от этого запаха поскорей убежал, после того, как мы с ним перевалили ее на лежак. А санитарка ему выговаривала: «До чего же ты довел мать?» Ему стыдно. Только и сказал: «А что я один могу сделать?»
Уважаемый среди своих грузин умирал в реанимации. Три дня собиралась у больницы толпа. И стояли, как будто дежурили. Я потом узнал, что у них обычай. С больным или умирающим всегда должны быть рядом свои люди, он не должен оставаться в одиночестве. То есть уход из жизни должен быть не одиноким, а как бы дружным, семейным делом, чтобы человек до последней минуты не чувствовал себя забытым, а наоборот, только и чувствовал, даже умирающий, что он не один. Так просто — избавить от тоски.
Вызвали мастера, холодильщика, в администрацию отладить и установить новые холодильники, только что распакованные, а они, работяги, пришли толпой в шесть человек — с молотками. По одному никогда отчего-то не ходят — и всегда молоток в руках. А до того в подвал звонили, но звонки эти воздействия не имели. Смешные были дворники, с их бурчаньем: «Дарья Михайловна, может, мы не будем хлеб у холодильщиков отнимать?» — они работали поневоле за холодильщиков. Торопились домой, а их не отпускали — работяг нет, так хоть дворники бы не убежали; да так торопились, что всю почти работу переделали, распаковали и разнесли холодильники по кабинетам. Дворник пожилой обиделся на бухгалтерию, что те побрезговали и не дали ему позвонить, когда он к ним зашел и попросил. Обиделся — и отказался для них холодильник тащить. «Хоть увольняйте, не понесу, раз они рабочего человека не уважают! Больше я их помещения порога даже не переступлю!»
Гардеробщица. У нее один раздевался молодой человек с сотовым телефоном и т. п., и на глазах вынул пачку денег, чтоб в кармане не оставлять. Та бросилась ко мне и удивляется, сплетничает: «Ой, видел, деньжищ сколько у парня, целая пачка сотенных, небось-то два миллиона, ведь не меньше!» Я ей говорю: «Да вы что, какие два миллиона, в такой пачке ну миллионов десять…» Она и дар речи потеряла: «Ой!» Потом уж закуривала свою беломорину и подходила, жаловалась — разволновалась: «Ой, ну как же ты меня расстроил. Сколько, говоришь, там было миллионов в той пачке? Ну это ж надо!» Так до конца смены переживала увиденное. Она вообще-то пьющая, но трезвой осталась до вечера, никак поверить не могла, что столько денег может быть в кармане у одного у человека.
Сантехник, пьющий, часто вылезал из подвала. Дышал на проходной «мадамскими» духами, кругом ведь женщины-то проходят. «Пойду подышусь!» Туалет с буквой «Ж» называет «жентлеменским».
Все были так добры, что для честности хотелось матерно выругаться.
Пуганый дородный паренек в шапке, что навещал отца. Зачем они его пугали, охранники? Он пугался, но в глазах светилось что-то не испуганное, а падшее, таким вот смазливеньким и гладеньким делал его страх. А так всегда с человеком слабым: сначала против воли и под страхом — а потом он вдруг обнаруживает к этому хотение, точно бы заражается, развращается.
Миловидная девушка. На щеке коричневое родимое пятно — такое заметное, что приковывает к себе взгляд. Девушка с удивительным благородством переносит это любопытство людей, когда все исподтишка на нее глазеют, и от этого делается ее лицо вдохновленным до воздушной красоты. Мягкое незаметное движение руки — поправила волосы и т. п. Ощущение удивительного, именно женского благородства. В этом благородстве, пришло тут мне на ум, и заключается красота женская. А все другое — это искусственное и достигается всякими доступными чуть не каждой махинациями над внешностью. Разве одни, у которых есть средства на хороший уход, могут выглядеть дороже, а другие похожи, будто штампованные. Я думаю эта девушка с детства много страдала, ведь, куда ни зайдет, встречают ее только такие вот любопытствующие откровенные взгляды. В ней чувствовался сильный характер при всей ее мягкости. Благородство — это уже есть душевная сила. А страдания могут и сломать человека, сделать его бесцветным и немощным, серятиной. Стало быть, красота в человеке — это сила, побеждающая страданья, то есть сила человеческой души.
Отгружали труп из реанимации. Девочка. Наркоманка. Маленький комочек, и вся желтая. Семнадцать лет.
Притворялся больным раком — и выманивал на выпивку.
Услышал: «Я же культурный человек, мне надо ходить в театр…»
Полина, санитарка: «У меня даже, между прочим, ноги нисколько не вспотели!» — то ли о новых туфлях было сказано, то ли о чулках.
Витя-электрик, о нем говорят «умеет жить» и очень уважают — он взаймы дает под проценты. То есть только он во всей больнице на долгах наживается — и это вызывает у всех восхищение его умом. Вроде бы имеет право… И все по выгоде. Но что-то есть подлое в этом умении.
Есть два лифтера, которые не переносят покойников и выходят из лифта, чтобы мы сами спускали. Но это трезвенники. А пьющим — все равно. Один — так тот сало жевал, когда труп спускали в подвал. Мы когда лифт вызвали — долго никакого движения не было, а слышались хрипы почти смертные. Оказалось, что он салом подавился… И потом еще долго, до самого подвала, откашливался.
Артель какую-то наняли в больничном дворе асфальт укладывать. Все армяне. Начальник их трогательно хвастался, что работу выполнят ударными темпами, ну в таком духе. Но когда прикатили каток, то кто-то бросил им туда пучок травы в бензобак, и каток через полчаса работы сломался, потом ждали полдня другого катка, но тот проработал еще меньше, слетела гайка, и они бродили по больнице, выпрашивая некий гаечный ключ, им нужный, но его долго наши не давали, кажется, произошла торговля, и они купили у наших слесарей ключ. Попросили охрану для катка. Готовы были платить за охрану сдельно. В общем, их подчистую обокрали, так что ходили только в туалет весь день и в администрацию, и не работали.
Михаил Сотников, охранник. Напился, выгнал гардеробщицу Нелли и обсосал в гардеробе весь пол. Через день трезвый явился к Нелли с коробкой конфет и просил прощения. Нелли сегодня, старуха эта свойская, ела конфеты весь день и рассуждала: «Эта ваша работа для дураков, тут же думать не надо. Ну а если дурак, то вообще идиотом сделается, вон Мишка, ну надо ж, как его в мозгах-то повредило, гардероб мне залил!» За тот проступок Ситников был наказан: отправили в месячный отпуск за свой счет.
Плотник бородатый, Андрей, за день вбил два гвоздя, но сознательный, обо всем рассуждает, у него для каждого есть про запас своя идеология. Должны класть линолеум, но больница экономит и кладут его абы как, без оргалита. Плотники понимают, что это халтура, ворчат для порядка, но им нет дела, они делают, как скажет начальство, и в том их равнодушие, хотя к самой работе как таковой равнодушного отношения у них нету и быть отродясь не может. Послушание как равнодушие, и наоборот.
Сын, лет пятидесяти, столяр-плотник, и старушка мать. Одинокие, оба склеротики. Мамаша: «А? Что? Ты взял тапочки, сынок?» Оба не слышат друг дружку, но море чувств и ворчливого занудства меж ними плещется. В коридоре было слышно, как у него спрашивает врач, оформляя карту, номер домашнего телефона; тут он выглядывает из кабинета: «Мама, а какой у нас дома номер телефона?» Та ему старательно диктует, он записывает на бумажку и возвращается в кабинет, докладывает.
Огранщик похищенных алмазов, которого взяли с поличным, но алмазы он проглотил. Привезли его к нам — добывать, так сказать, вещественные улики. Ему сделали аминазин с касторкой, что оказалось для него пыткой и превратило за час мучений человечка, довольного своей ловкостью, в ходячую, с голой засратой жопой, парашу: во всем сознался, только чтобы «дали противоядие» — а его обманули, пообещав избавление от мучений, то есть сказав, что оно есть.
