узнаешь меня в этом зеркальном чудовище… Но нет, Майя улыбается и что-то говорит мне. Я не могу разобрать ее слов, не могу ей ответить. Я только смотрю на нее сквозь налетающий вихрь зеленых кругов и пятен, смотрю, не в силах разобрать, где зрительный обман, где явь. Страшно грохочет Ниагарский водопад, наполняя скафандр потом и кровью. Милая, хорошая, уходи… Ты же видишь, как я сейчас занят!
— Готово, Алеша. Ну же, очнись!.. Давай я тебя понесу.
Я свалился к ногам командира. Очень трудно было разжать зубы, сомкнутые на прокушенной губе…
Лишь только здесь, в переходной камере, я по-настоящему осознал трагическую гибель Акопяна.
Итак, нас осталось трое: Шаров с изуродованной рукой, я с ожогами на спине, Веншин, измотанный до предела адской работой. Мы сделали все, что могли. Кто может, пусть сделает больше…
Командир в угрюмом молчании стоит над неподвижным скафандром товарища. Не знаю, может быть, он плачет сейчас. Я бы тоже заплакал, если бы не был так обессилен.
— Ложись, Алеша, отдыхай, — тихо говорит командир и первым валится на ребристый настил. — Вахта еще не окончена…
Я располагаюсь рядом. Неудобно и жестко в скафандре, обожженные плечи болят. Я сделал ошибку — надо было лечь лицом вниз, на живот, — но теперь неохота менять положение, нарушать долгожданный покой. После тяжелой работы перегрузка почти не ощущается, и только дрожащий свист напоминает о том, что «Бизон» уходит от Солнца.
— Как рука, командир?
— Я почти не чувствую боли.
— Давайте вернемся в салон — мне нужно осмотреть вашу руку.
— Не стоит… Придется портить скафандр, чтобы вытащить ее из перчатки, а мне еще надо быть здесь.
— Я настаиваю. Как врач. Вы должны подчиниться.
— Это невозможно, Алеша. У нас всего один скафандр моего размера.
— Я вернусь и сумею закончить вахту без вас.
— Не сомневаюсь. Но где гарантия, что все пойдет без осложнений? Будет обидно, если мы не сумеем вырваться из этой западни…
Я понял, что уговаривать его бесполезно.
— Скажите, командир, вы видели ее?
Шаров не ответил. Наверное, не слышал моего вопроса.
Я смотрел прямо перед собой в белый овальный потолок. Такие же овальные потолки были в лаборатории энцефалярной диагностики института нейрохирургии, где мне довелось проходить студенческую практику. Нас, студентов, называли там «букварями»… Белые халаты, пляска изменчивых графиков на экранах, виварий с подопытными обезьянами, шумные диспуты на ученых советах, рабочая тишина операционных, сверкающих стеклом и никелем, — где все это теперь?.. Я мечтал остаться работать в «обители белых богов» — как часто полушутя-полусерьезно называли институт. Но жизнь решила иначе: я попал в число участников двенадцатой меркурианской экспедиции. «Ты правильно выбрал — космос послужит тебе хорошей школой, — напутствовал меня руководитель лаборатории профессор Шкловский. — Там, на Меркурии, тоже нужны специалисты-диагносты, и, наверняка, даже нужнее, чем здесь. Работай, учись, обогащайся опытом, и ты вернешься к нам с грузом новых идей. Наблюдай, сопоставляй, думай, проявляй любопытство, ибо только очень любопытный человек сможет стать настоящим ученым». Ты оказался прав, старик, в моей голове созрел замысел. Когда я вернусь, я подарю его вам… Но это не все, мой старый, мудрый учитель. Ты говорил, что космос — хорошая школа, которая обогащает? Да, именно так ты и говорил, считая эту фразу наиболее точным и полным мерилом всей работы в пространстве. Экое благопристойное и вполне педагогическое определение! Прости, старик, но ни черта ты в этом не смыслишь… Нет, я сохранил к тебе мое уважение, мою любовь. Но ты перестал быть моим кумиром. И это потому, что я прошел эту… не школу, нет, — академию мужества, романтики, товарищества, страха, боли и долга, и знаю, что это такое. Это — жизнь, которой отдаешь частицу себя… Космос не любит шутить, и если мы побеждаем его, то платим за это тяжелым трудом, сверхнапряжением мысли, лишениями, кровью и даже собственной жизнью… Мы, космонавты, часто бываем веселыми, но никогда — беззаботными, здесь ценят шутку, но не могут терпеть слабодушия, мы бываем суровы, но нам чужды жестокость и злоба, мы мечтаем о дивных, далеких мирах, но и знаем тоску по Земле.
«Обогащайся опытом!» Милый, наивный учитель! Произнося эти слова, ты не мог себе даже представить, насколько мал их размер, чтобы вместить действительное содержание. Наш опыт — это миллионы километров межпланетных трасс и миллионы метров магнитной пленки с ценнейшими астрофизическими данными, эт (колкие, холодные лучики звезд и всепожирающий пламень огромного Солнца, надежные плечи друзей и мертвые тела погибших товарищей Наш опыт — это не отступать там, где, казалось бы, идти вперед невозможно, проходить там, где до нас не проходил никто, распутывать сложные тайны пространства и уметь постигать то что кажется непостижимым…
— Хороший режим, — сказал командир. — Акопяновский…
— Вы это о чем? — не понял я.
— Об электронном лоцмане. Каждые десять минут увеличивает мощность пространственных двигателей на пять тысячных. Можно подумать, что за пультом сидит Акопян… Вот что, Алеша: сходи в салон и посмотри, что там поделывает Веншин. Про Акопяна — ни слова, нечего расстраивать его раньше времени.
Шаров тяжело поднялся и вышел. Несмотря ни на что, он старается казаться спокойным. Идол чугунный
Я привел в действие движущий механизм щита. Пока нагнетался воздух, отнес закованное в панцирь тело Акопяна ближе к стене. Глотаю застрявший в горле комок.
Откинув крышку люка, я шагнул в салон… и остолбенел.
«Мало вам космических девушек».
В кресле пилота сидел Акопян.
Веншин, как ни в чем не бывало, копошится у приборного стенда.
Акопян поворачивает голову в мою сторону.
— Ты, Алешка?.. Командир не пришел?
Не помню, как я вернулся в переходную камеру. Помню только, что с силой захлопнул за собой крышку люка. С недоумением и страхом гляжу на скафандр, лежащий у стены, на громадную вмятину. Меня колотит озноб.
«Мало вам космических девушек…»
Шарова я нашел в десятом секторе. Увидев меня, он опустил сварочный пистолет и с тревогой в голосе спросил:
— Что-нибудь… случилось?
— Да…
— Говори.
Но я не мог говорить.
Шаров встряхнул меня за плечо:
— Говори же!
— Вы… вы не поверите мне.
— Веншин?.. Он жив?
— Нет, — верчу я головой в скафандре. — То есть да, но не в этом дело!.. Не трясите меня, я скажу. Там, в кресле пилота, сидит Акопян.
Шаров выключил пистолет и швырнул в сторону.
— Повтори.
Я повторил.
— Тебе померещилось…
— Не знаю. В переходной камере лежит скафандр…
Я стою и жду, что скажет командир. Озноб не проходит.
