Сухов кивнул: 'Это долго надо. У меня с Веркой- прапорщицей так же было, вот только не родила почему- то...сука.'
Кадыев сладковато зачмокал губами: 'Кадый верно говорит. Если спешить, то и пожить не получится.' - 'А разве у ящерок бабы с мужиками есть?' осторожно спросил Ероха.
'Изо рта что ли такую их гущу наплевали?!' - ухмыльнулся Сухов. Ероха покраснел от досады: 'Врешь, я не малец какой- то, я сам знаю... У баб груди должны быть! А где они у той ящерки? Если без грудей, то мужик, стало быть. А мужик от мужика не родит.' - 'Я тебе в морду дам, ты же и бабы голой не видел.' - 'Я не видел?! Cам ты, Сухов, про Верку врешь, ведь и заговорить с ней боялся, а не то что...'
Служивые сцепились. Сплелись жилистые руки с комьями мускулов, походивших на землю, облепившую вырванные корни. Зашумело в голове, а глотках заклокотало. Сухонько затрещали костерками гимнастерки и, будто охваченные пожаром, заметались горячие молодые тела.
Заскучавший Кадыев отступил на полшага от бьющихся, будто бы припекло. 'Е-е-е, зачем поспешили, - зачмокал он, - если спешить, то морда бить получается. Надо долго. Надо поглядеть...' И Кадыев, прищурившись с хитринкой, глядел. А ящерки любили на песке, окутывая свою любовь, как тайну, пыльным облаком. 'Ты баба или мужик? - обратился к ним Кадыев. - Эй, почему молчишь?!'
Ящерки молчали долго. Из-за долгого их молчания получилось, что Кадыев поднял обломок красного кирпича, которым в караулке было положено натирать до сурового блеска параши. Он покачал обломок в руке. Примерился. Попыхтел. Подумал. И, размахнувшись от плеча, бросил в ящерок, изнывая душой так, будто промашка уже случилась.
Кирпич рассыпался кровавыми брызгами. Не успев удивиться и попрощаться не успев, ящерки лежали на земле бездыханно и только хлопали по песку, устало затихая, хвостами, будто тихо били в ладоши.
Осторожно ступая, не веря в свою удачу, Кадыев подкрался к их трупикам. 'Вот какие!' - он поднял ящерок за хвосты и разглядывал. Нежным брюшком ящерки и впрямь походили на ладоши, но грудей и того, что мужикам положено, Кадыев не отыскал. Он насупил брови, но, как долго ни хмурился, понять этого не мог. 'Эй! - закричал он. - Не надо юшка пускать! Это не мужик и не баба это не человек!'
Дерущиеся замерли. Лениво поднялись с земли. И обступили, пошатываясь, Кадыева. ' Замучил, что ли, нерусский? - сказал уныло Ероха. - Слышь, Засухин, зазря, выходит, сопатки корявили... ха...' - 'Покажь,' - Сухов протянул руку, и Кадыев разложил на ней убитых ящерок. 'Ты погляди какие!' с надеждой проговорил он.
'Зеленые и склизкие, верно...' - перебил не без задора, приглядываясь к ящеркам, Ероха.
'Эй, не говори так... Хороши ящерки. Таких ни у кого нет,' - сказал Кадыев.
Сухов погладил их пальцами и улыбнулся: ' Будто живые,
а? Заснули будто...'
Ероха махнул рукой и пошагал в тенек под дерево. Он сел на землю, раскинулся по прохладному стволу и закурил папиросу.
Сухов что-то проворчал и, пересыпав ящерок погрустневшему Кадыеву, пошагал к Ерохе подкуривать от его огонька. И потом они задымили заодно. Блуждали, отрешившись, глазами по караульному дворику, от стены к стене, будто бы взявшись за руки. Из караулки вывалилась понежиться под солнцем солдатня. Заметив стоявшего посреди дворика Кадыя, конвойные подходили к нему, а потом молчали и курили папиросы, оглядывая мертвяков. Бережно растолкав собравшихся, Кадыев высвободился из круга и, подойдя к дереву, встал, чего-то томительно дожидаясь, подле старослужащих.
'Ну, чего тебе? - засопел Ероха. - Выкинь. За забор выкинь.' - 'Ты погляди какие... - еле слышно произнес он и прижал ящерок ближе, будто укрыть хотел.
'Не так это! - засомневался Сухов. - Замучить, чтобы выкидывать потом? Будто и не было ничего?! Будем... хоронить. Вставай, Ероха...Я уже приглядел местечко... У стены похороним, чтобы не топтали.'
Кадыев ожил и засопел счастливо:' Эй, тебе что сказано? Вставай! Надо землю искать. Засухин! Чтобы хорошо хоронить, надо долго искать, потому что умирать больше не получится.'
Они поднялись. И за ними, молчаливо покуривая, пошла солдатская толпа. Глубоко затягиваясь папиросой, кто-то морщился и, запрокидывая лицо в небо, грустно выдыхал: 'Так и мы сгинем... '
Первыми шли Сухов и Ероха и потому были торжественней других, не позволяли себя отплевываться в песок. Они отмахивались яблоневыми ветвями. Мухи улетали, и покачивание, становясь неспешней, рождало в душе, под ленивую поступь старослужащих тихую грусть.
Усопших нес Сухов, тупо глядя на ладони, в которых покоились они, укутанные в лопушину.
Поспорив о том, какой ей быть, могилу вырыли штык-ножами наподобие человечьей. 'Во какие! - приговаривал Кадый, укладывая поудобней. - Что надо ящерки!' - 'Хороним ведь как людей, может, и имена дадим? Зойка хоть или Света?' - 'Неее, - протянул Кадыев. - Имя узбекский надо. Пусть Гульчатай или Акрам будут. Зойка, Светка - так не человек, так собаку свою зови.' 'Что 'гульчатай', что 'чайник'. У вас имена - звук один.' - 'Эй, зачем говоришь плохо?' - 'Что попусту треплетесь-то! - вмешался Сухов, поднимая глаза от земли. - У них имена есть: ящерки!' - 'Он толково говорит, не нужны эти имена, дохлым к тому же. Вот если бы они на свет родились...'
Сухов отыскал в кармане пятак и положил в могилу. 'Для памяти это...' пояснил он. Растоптав сухие комья, ящериц засыпали.
'Негоже, - сказал Сухов, глядя на песчаную гладь. - надо бы холмик какой или метку. Похоронили ведь, а то мрут, где ни попадя, как мыши... Ероха, ты хотя бы видал мышь, но не так, чтобы убитую, а которая своей смертью издохла? - 'Не... И где они дохнут? Их же на земле больше людей будет.' - 'А они, говорят, своих мертвяков пожирают. Хлебом клянусь, как издохнет, так и жрут сразу. Это покуда живая - ползай, шурши, а если преставишься, то захавают и оближутся, твари. Они с голодухи же...' 'Хорошо, что мне на камень попалась!' - произнес Кадыев украдкой. - 'Не то слово! Все равно бы сдохли. А теперь как люди - в земельку легли.' - 'Куда же вы! - остановил Сухов. - Я говорю холмик нужен какой или меточка, не зазря же землю рыли.' - 'Да хоть бы ветку воткни! - нашелся Ероха, протягивая Сухову яблоневую ветвь, которой от мух отмахивался. - Чем не примета? Она, может, и корни пустит и зацветет.' Сухов принял ветвь и, подумав, вдавил в землю.
'Ты поглубже! - заволновался Ероха. - Чтоб до ящерок дошло, они же как удобрение будут.' - 'Земля не примет, - сказал Сухов, вдавливая все же поглубже.' - 'А ну как примет! - Ероха спустил штаны и стал оправляться на ветку - Надо, чтоб попервой не засохла...'
Кто-то из солдат пристал к нему. Заскучав, припустил шаровары и Сухов: 'Тогда и к вечеру наведаем. Этого добра не жалко.'
Что-то живое заворочалось у Сухова в ноздре, отчего он немедля приутих, замлел и вдруг чихнул, сколько было страсти, будто и душу вытряхнуть хотел. Чих был шире ночной мглы, по которой он пронесся раскатисто. Овчарка, дремавшая на цепи подле постовых ворот, встрепенулась ото сна и залаяла, удушливо хрипя, бросаясь в аукающую темень, что обступала кругом склад степной роты, охраняемый ею, а также троицей солдат. Когда овчарка насытилась злостью своей, лаем, и устало улеглась на место, ничего больше не боясь, тогда темнота ожила - в ней зашевелились человеческие голоса.
'Вот брехло... Нагнала страху-то!' - продохнул Сухов и утер расхлябавшийся нос. Биение жизни возвратилось в сердце, будто вспугнутая птица в гнездо. Не видя во мгле своих рук да ног, Сухов со страхом задумался, из чего он состоит, как тело и личность, и прислушался к себе - и обнаружил с приятным щекочущим трепетом, что где-то в нем буднично работало сердце, размышлял ум, колыхалась душа.
'Не долечили тебя в госпиталях.' - сказал обыкновенно Отрошенко, такой громадный и сильный, что даже не вздрогнул, когда раздался чих.
'Какое там лечение... - рассудил Сухов. - Таблеток не дают, кормят лапшой. Выгодней болеть зимой, а не летом. Хоть погреешься! А так выходит, задаром болел, за лапшу.' - 'А чего лапша, ты расскажи! - попросил Ероха. Ее с чем там дают, как у нас?' - 'Да отвяжись, вот пристал... Слышь, Отрошенко, пойдем склады осмотрим - надо, все же пост.' - 'Это можно... Ну, можно... Да ну их, еще ходить... Небось, не утащут, буду я выслуживаться. Подумаешь, можно и лапшу жрать, да, Ероха, не помрем? Хоть бы рассказал, правда, с чем она там, хоть послушаем, а то сил моих нет, скукота.'- 'Нечего мне больше рассказывать, с вами всю жизнь проговоришь.' - 'Это верно... Жизнь... А вот Ероха, дурак, звезду на небе открыл.' - 'Какую еще звезду?' насторожился Сухов.
