Бенкендорфу в том, что она, «забыв всякие соображения, позволила себе увлечься…» «Но кто на свете, ощутив близость счастья, нашел бы в себе еще силы отказаться от возможности его получить, быв несчастной, как я, в течение всей своей жизни…»[104]
Брак был окончательно запрещен в 1833 г. Через три года Шаховская умерла.
Обрученных на родине В. Кюхельбекера, А. Вегелина, К. Игельстрома и Н. Крюкова ждала участь Муханова, хотя Мария Николаевна Волконская пыталась что-то сделать. В марте 1828 г. из Читинского острога она послала письмо Крамковской (сестре осужденного Рукевича): [105] «Покорившись своей участи, господа Вегелин и Игельстром не теряют надежды соединиться когда-нибудь с теми, кто им дороже жизни. Ваши сестры не могли ли бы достигнуть позволения у его величества приехать сюда к своим женихам? Среди нас были недавно уже примеры этому…»[106]
Письмо подобного содержания Волконская отправила и невесте Крюкова (Штейбен). Однако письма эти были возвращены автору с соответствующим внушением III отделения: «III отделение собственной его императорского величества канцелярии, по приказанию г. генерал-адъютанта Бенкендорфа, имеет честь возвратить при сем Марье Николаевне два письма ее, адресованные гг. Штейбен и Крамковской, и уведомить ее, что ей не следовало бы завлекать новых жертв в несчастие и бедствие. 24 июля 1828 г.». [107]
Жены Якушкина, Артамона Муравьева, Бриггена, как и невеста Муханова, хотели, но не смогли соединиться с любимыми. А были и такие женщины, что воспользовались разрешением Николая и порвали с мужьями.
Владимир Лихарев и Иосиф Поджио были женаты на двух сестрах — дочерях сенатора Бороздина. Генерал-лейтенант Бороздин проявил крайнюю предприимчивость и изобретательность после ареста родственников. По его проискам одного нелюбимого зятя — Поджио, приговоренного к восьми годам каторги, не отправили в Сибирь вместе с другими осужденными, а заключили в Шлиссельбургскую крепость. Только через два с лишним года Поджио разрешили переписку с родными, без указания при этом места его нахождения. Через восемь лет, в 1834 г., его отправили на поселение в Восточную Сибирь. Но к этому времени Мария Андреевна Бороздина перестала интересоваться судьбой бывшего мужа: она уже стала женой другого — князя А. И. Гагарина.
Аналогичная история произошла и с Екатериной Андреевной Бороздиной. Первые несколько лет она делала попытки как-то помочь мужу. Но уже весной 1833 г. Лихарев «получил печальное известие, что жена его вышла замуж… Это обстоятельство сокрушило Лихарева так, что при блестящих способностях, при большом запасе серьезных познаний, он не мог или не хотел употребить их с пользой».[108] Когда в 1840 г. он погиб на Кавказе в битве с горцами под Валериком, среди его вещей нашли «портрет красивой женщины превосходной работы» — Е. А. Шостак, бывшей Бороздиной, затем Лихаревой…
Подполковник П. И. Фаленберг женился за несколько месяцев до восстания на Сенатской площади. Его женой стала Евдокия Васильевна Раевская, дальняя родственница генерала Раевского. Жена сразу же тяжело заболела. Любящий и нежный супруг был полностью занят ее болезнью. Арест в январе 1826 г. в Тульчине, где Фаленберг служил во 2-й армии, явился для него полной неожиданностью. Не желая волновать жену, прикованную к постели, Фаленберг уверяет ее, что едет в Бессарабию по делам службы, а не в Петербург в Следственный комитет. А в Петербурге, в отчаянии от состояния жены, надеясь поскорее вернуться к ней, дает ложные показания: заявляет вопреки истине, что знал о «замыслах на цареубийство», и тем самым обрекает себя на каторгу. К тому же не только себя, но и А. П. Барятинского, принявшего его в Южное общество декабристов.
Однако подлость не принесла желанных результатов. В Читинском остроге Фаленберг узнал, что жена его, благополучно выздоровев, вышла замуж за другого…
Через пятнадцать лет после первой свадьбы Фаленберг женился вторично, в Сибири, на дочери казачьего урядника А. Соколовой, которая родила ему сына и дочь.
Якушкин, намного переживший молодую жену, так и не повидался с нею. Артамон Муравьев не дожил до возвращения на родину. Другие разлученные: Бригген, Тизенгаузен и Штейнгель — встретились с женами и детьми уже старцами, после 30-летней разлуки. При этом Штейнгель оставил в Сибири внебрачных сына и дочь, которым была «пожалована» фамилия Бароновы. Бригген после амнистии увез с собой сына, а двух дочек оставил в Туринском монастыре.[109]
Итак, поехали в Сибирь за осужденными не все женщины. Не у всех хватило любви, твердости духа или возможностей. Тем большего уважения заслуживают преданные, самоотверженные и мужественные.
Глава III
«ДАМСКАЯ УЛИЦА»
И не стыдно ли было бы нам падать духом, когда слабые женщины возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотвержения? Поистине, когда я думаю об этом, я проникаюсь чистым и умиротворяющим душу восторгом. Это освежает мой дух и примиряет с человеческим родом, подчас таким надменным и низким.
В Центральном государственном архиве Октябрьской революции в Москве, в фонде Муравьевых, среди различных деловых бумаг, писем, справок, планов хранится уникальная вещь, которая могла бы стать великолепным музейным экспонатом: большой белый платок и на нем старательно и красиво переписанные черной тушью документы, связанные с отъездом А. Г. Муравьевой в Сибирь. [110]
Скорее всего эту работу выполнила дочь Муравьевых Софья Никитична Бибикова (в Сибири все звали ее Нонушкой), свято хранившая декабристские реликвии. Но о ней речь впереди.
Первый столбец содержит уведомление от 14 декабря 1826 г. помощника Бенкендорфа А. Потапова о «высочайшем разрешении» Муравьевой ехать в Сибирь и условия, на которых это разрешено. В средней колонке письмо иркутского губернатора Цейдлера, врученное А. Г. Муравьевой в Иркутске 3 февраля 1827 г. Как известно, Цейдлер имел специальную инструкцию, согласно которой должен был всеми возможными средствами удерживать женщин от продолжения поездки. Рядом с письмом подписка Муравьевой в Чите «февраля 23-го дня 1827-го года» «в исполнение всего вышеизложенного в точности»: «Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь мужа моего государственного преступника Никиты Муравьева, Верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников господина генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь по моей чистой совести наблюсти нижеподписанные предложенные мне им, г. комендантом, статьи; в противном случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил, подвергаю я себя суждению по законам».
На третьей полосе новая подписка Муравьевой 24 сентября 1830 г. в Петровском заводе сверх обязательств, данных ею в феврале 1827 г.: «Имея желание жить в арестантской казарме вместе с мужем моим…»
Последний документ на платке — циркуляр Бенкендорфа от 6 декабря 1830 г. о «великодушии монарха» и разрешении прорубить окна в Петровской тюрьме.
Это, собственно, краткая схема первых каторжных лет жизни декабристок.
Поступавшие партии осужденных революционеров вначале распределяли по разным заводам Восточной Сибири. Так, Трубецкой, Волконский, Давыдов и пять их товарищей оказались в Благодатском руднике, в 9 верстах от Нерчинского завода и, главное, в стороне от дороги.
Благодатский рудник в те годы представлял собой деревню из одной улицы, расположенную на голом месте: лес на 50 верст кругом был вырублен, дабы в нем не могли укрываться сбежавшие каторжники.
