же возвращался к игре и курил сигарету за сигаретой.
Алисия, напротив, несмотря на то, что была очень похожа на Марию, выглядела несколько настороженной и сдержанной. Она не глядела ни на мужчину, ни на сестру, а только в карты. Нагнув короткую шею, почти уткнувшись подбородком в вырез платья, она тоже была далеко отсюда, в другом мире, возможно гораздо более близком миру мужчины, чем тому, в котором находилась ее сестра. Мария – романтичная, непосредственная, словно созданная для материнства, для домашних забот. В Алисии же – правда, едва заметно – ощущалось критическое, мужское начало, и, должно быть, в мирные часы всплески ее иронии доставляли немало радости Марии. С близнецами всегда так: у одного сильнее голова, у другого – сердце. Плинио знал это издавна. Один – всегда плоть от плоти земли, другой – несколько истеричен и до крайности чувствителен. Один всегда зритель, другой – действующее лицо. У одного всем существом руководят железы, у другого – мозг… Плинио почему-то думал, что сестры моложе и не такие коротышки. Нет, они не были толстыми, ничуть, они были, что называется, крепко сбитые, но тонкокостные, а кожа винного цвета, покрытая симметричными и мелкими морщинками. Мария была, пожалуй, и немного плотнее, и пошире в груди. В манерах Алисии проскальзывала твердость и милая решительность. Взгляд у Марии был водянистый, у Алисии – холодный. Глаза у обеих совершенно одинакового цвета, разреза, с совершенно одинаковыми ресницами и бровями цвета виноградного уксуса, но неизвестно отчего – то ли морщинки не совпадали, то ли иначе преломлялся свет или моргали они по-разному, только взгляды и манера смотреть у них были разные. И руки тоже как будто были одинаковые… с виду. Но Мария держала карты небрежно и расслабленно, движения же вытянутых пальцев Алисии были точны и размеренны.
Пока Алисия точными и волевыми движениями тасовала и сдавала карты, мужчина встал из-за стола, притворно потянулся и закурил новую сигарету. Он был среднего роста, с наметившимся уже брюшком, а руки у него были короткие и худые. Лицо с правильными чертами было, пожалуй, симпатично. Должно быть, в юности он был порывистым, искренним и склонным к взволнованным излияниям. Он походил на заключенного, которого пепел времени, заточение и недостаток человеческого общения, словно колпаком из матового стекла, отгородили от него самого, скрыв все, возможно, таившиеся в нем способности. Плинио на своем веку повидал немало людей, отбывших заключение, и ему было понятно это состояние «ухода в себя», когда человек находится словно бы внутри себя самого, как в витрине, – это отчуждение, которое несет с собой изоляция, привычка не проживать жизнь, а мириться с бездействием стольких жизненных пружин и рычагов, мириться с тем, что ни к чему силы и нет никаких перспектив. У человека, долгое время находящегося в заключении, первой приходит к концу способность смотреть на вещи естественно. Все предстает ему как бы издали, кажется во много раз меньше. Разговаривая, он почти перестает шевелить губами и двигать мускулами лица, отчего лицо у него становится серьезным, как у того, кто думает больше, чем говорит и делает. Пока сестра сдавала карты, Мария глядела на мужчину и робко ему улыбалась. В ответ он поглядел на нее поверх зажженной спички и попытался улыбнуться, но улыбку испортила привычно усталая складка у губ.
Плинио решил войти. Надо было войти в святая святых. Не стоять же тут бог знает сколько! Однако Плинио не мог придумать, как это сделать, как нарушить эту игру, это общение. «Да, со смекалкой у меня сегодня туговато. Проклятое томельосское вино, такое крепкое, да еще этот куриный жир комом стоит в желудке. Полицейский, если ему предстоит трудная работа, должен есть мало, как монах-картезианец, а пить и того меньше, как протестанты, которые вовсе не пьют. Когда ешь и пьешь до отвала, то немногое, что в тебе светится, и вовсе затухает… Вот почему ты не знаешь, как войти в комнату…»
Наконец, почесав еще раз висок, он отошел назад, хлопнул тихонько дверью, выходящей в коридор, и, не стараясь ступать тихо, пошел к стеклянной двери. Подойдя, он не слишком осторожно открыл дверь.
Трое в комнате, привлеченные шумом, смотрели на дверь. Плинио застыл на пороге – будто от удивления.
Трое, застигнутые врасплох, не шевелились. На их лицах был написан не столько страх – первый испуг прошел, – сколько недоверие: кто этот человек, на вид такой простоватый, и что им все это сулит.
Обе женщины не поднялись с места; одна в руках держала карты, рука другой лежала на столе; они глядели на Плинио не мигая, полуоткрыв рот и раздувая ноздри. Мужчина стоял – им овладел откровенный страх. Страх застаревший, неизбывный, пронизывающий до мозга костей.
– Прошу вас, успокойтесь… – почти взмолился Плинио, и сам немного напуганный приемом. – Я Мануэль Гонсалес, еще меня называют Плинио, начальник Муниципальной гвардии Томельосо, мне поручили разыскать вас, сеньориты, хотя в настоящий момент я – такой же пленник, как и вы.
Похоже, какое-то далекое воспоминание мелькнуло в мозгу сестер Пелаес. Во всяком случае, они начали моргать, и на их лицах отразилось облегчение.
Мужчина же, напротив, еще больше замкнулся в своей подозрительности, в своем зоологическом страхе.
– Плинио, – проговорила наконец Алисия. – Да, мы слышали о вас от папы.
– От папы и из газет, – добавила Мария почти радостно. – Это ведь вы в прошлом году распутали историю с иностранкой, которую, нашли мертвой в «Ла Ормиге?»
– Я.
– И вас за это назначили кем-то важным?
– Вот именно.
– Мы, – пояснила Мария с детской радостью, – выписываем газету «Сьюдад реаль» и потому всегда знаем все, что там происходит… Мы же – ламанчки, вернее сказать – томельоски.
– Я знаю это. Потому-то мне и поручили вас разыскать.
– Садитесь же, Мануэль, садитесь, – предложила Алисия властно, но мило.
Плинио, всем своим видом располагавший к доверию, придвинул себе стул.
– Вы ведь нас помните, нашу семью? – ласково спросила Мария.
– Прекрасно помню. Дон Норберто был такой симпатичный… Я много раз видел, как вы с папашей прогуливались по аллее на Привокзальной площади.
– Какие были времена! – вздохнула Мария.
На мгновение воцарилась тишина – все погрузились в воспоминания.
– И как же вы напали на наш след?
