Наконец, мы составили все наряды. Было совершенно ясно, что бригадир каменщиков прав. Я вызывала бригаду за бригадой, проверяя, не забыли ли мы чего-нибудь. Так было заведено в Михове. Обнаружились всего две ошибки, которые мы тут же исправили. Бригадир плотников сказал коротко:
– Вот это правильно. Человек выполнил работу и может проверить, за что ему платят. Это по- людски.
Мы теперь часто совещались все вместе. Обычно по утрам, перед началом работы. Бригадиры охотно делились со мной своим богатым опытом.
Хуже всего обстояло дело с нормами у тех, кто убирал развалины. Щебень слежался, затвердел, работа продвигалась медленно, и если считать по расценкам, то заработка, в самом деле, хватало только на символическую соль к хлебу. Я думала несколько дней, но никакого законного пути найти не смогла. И вдруг меня осенило:
– Знаете, Мендрас, когда у меня принимали наряды, проверяли только умножение, а на сложение даже не посмотрели. Я сделаю ошибку в сложении. Если заметят – выпутаюсь как-нибудь. Ведь я не для себя жульничаю. Составим наряды так, чтобы никому не было обидно.
Пришел день поминовения усопших. С утра я побежала на Особовицкое кладбище, на могилу отца. Первые польские могилы находились чуть в стороне, за пределами основной территории. Здесь было тихо и грустно. Осенние краски деревьев, торжественная тишина и покой – все располагало к раздумью.
Посаженные несколько дней назад хризантемы начали увядать. Я зажгла свечи. Убрала сухие листья. Люди только начинали собираться.
Больше задерживаться на кладбище я не могла. В одиннадцать часов у бабушки Дубинской была намечена семейная встреча. Сама мысль о предстоящем собрании родственников была мне неприятна. Но бабушка ждала – нужно идти.
Я пришла последней. Все уже сидели за большим круглым столом. Бабушка была тщательно одета и причесана. Ее сестра, высокая, худая и совершенно глухая старуха в черном платье и кружевной шали, не понимала, что тут происходит и где она находится. Она громко несла какую-то околесицу.
Дочь сестры, тощая, изможденная женщина, даже не пыталась ничего объяснить матери. Она сидела с нею рядом, нервно теребя мятый носовой платок, и время от времени смущенно улыбалась, словно прося у присутствующих прощения за то, что она сюда пришла.
Брат отца, Вацлав, похожий на него, только намного ниже ростом, сидел, надувшись как индюк, всем своим видом выражая презрение к остальным. Одет он был весьма претенциозно: позолоченные запонки, американский галстук с улыбающимися красотками, на среднем пальце огромный золотой перстень.
Молчание затягивалось.
Дядя Вацлав поерзал на стуле и сказал сварливо:
– Катажина писала, что будет семейная встреча. В таком случае, не можешь ли ты объяснить, мама, что здесь делает эта особа. – Он указал на бабушкину жиличку, пани Янку. – И Катажина, я вижу, снова считается членом семьи.
– Замолчи! – Бабушкин голос звучал строго и повелительно. – Я пригласила тех, кого хотела. А поскольку мы все в сборе, я вам сообщу свое решение. Квартиру мою и всю обстановку получает Янка. Сегодня же. Она будет жить со мной до моей смерти. Есть у меня немного золота. Не очень богато, но все- таки… Двести долларов бумажками и десять золотых монет, по пять долларов каждая. Они мне достались еще от моей матери. Я передаю их своей сестре, – бабушка придвинула к ней пакет. – Еще я вам дам кое- что из одежды, перешьете ребятишкам.
Дядя Вацлав сделал движение рукой, порываясь что-то сказать, но бабушка крикнула:
– Не перебивай! Катажина получит только то, что оставил ее отец. Это немного. – Она протянула мне коробку из-под духов. – Но у тебя, девочка, есть профессия, и я за тебя спокойна. Мой сын Вацлав получал от меня то, что ему причиталось, уже дважды. Один раз к свадьбе, второй – после войны. Для тебя, Вацлав, у меня остался только этот медальон. Он золотой. Может быть, ты не станешь его продавать?.. Вы меня поняли? Еще у меня есть деньги на похороны и на надгробие. Я отдаю их на хранение Катажине. Это все. И давайте не будем этот вопрос обсуждать. Я уже очень стара и устала от жизни гораздо больше, чем вам кажется.
Пани Янка поднялась и подошла к буфету, на котором стояли тарелки с бутербродами. Я хотела помочь ей, встала, но меня приковал к месту крик дяди Вацлава.
– Ты что, мама, с ума сошла? На что это похоже? Комедия, да и только… – В углах губ у него выступила пена. – Ты оставляешь кучу денег старухе, которая тебя не переживет. Я этого не допущу! Я вас проучу! Я вам покажу, кто тут наследник!
– Вот, вот! – воскликнула бабушка. – Я этого ждала. Именно поэтому я и решила все распределить при жизни, чтобы не получилось такого безобразия. Немедленно замолчи, не то я тебя выгоню отсюда.
Я похолодела, в ужасе обводя взглядом присутствующих и не веря, что эта сцена происходит в действительности. Сидевшая напротив меня сморщенная старушка с невидящими глазами перебирала деньги, словно четки. Дочь поддерживала ее, потому что ей даже сидеть было трудно. Лицо у дочери тоже было безжизненным и пустым.
Дядя Вацлав поднялся с видом человека, готового на все.
– Никто меня не выгонит. Сам уйду. Но прежде возьму то, что мне принадлежит по праву. Я единственный наследник. – С этими словами он кинулся к старушке и сгреб со стола все лежавшие перед ней деньги.
Я подскочила к ним и вцепилась в руку дяди Вацлава.
– Отстань, – прохрипел он. – А то хуже будет.
Я держала крепко.
– Положи на место. Хочешь, бери то, что бабушка дала мне. А эти деньги не смей трогать.
Во мне нарастала ярость. Я готова была вцепиться зубами в его багровую шею со вздувшимися венами.
