монастыря Вод святой Мелиссы. «Мои несчастные Анна и Энрико, – указала она в завещании, желая как-то оправдаться перед племянниками, – все равно рано или поздно переведут последнее свое добро этим бандитам».
Умер и Билл – от старости, а может, оттого, что так и не смог примириться с потерей Джулио. Слишком быстро миновали для него счастливые времена, когда они с хозяином носились по полям, кувыркались в траве и молодой пес всегда за милю чуял приближение пустующей сучки.
Майор карабинеров получил повышение в чине и был переведен в другое место. Перед отъездом он послал Анне и Энрико коротенькую трогательную записку: «Я хотел бы унести с собой часть ваших горестей, чтобы хоть немного облегчить вашу тяжкую ношу».
И это как бы подтолкнуло Энрико.
– Решено – завтра, нет, лучше послезавтра… самое позднее, в четверг иду к следователю. Пора сдержать слово.
Но еще до четверга появился Джулио.
XIV
ВИД С БАЛКОНА
Он увидел Джулио со своего старого, проржавевшего балкона. Теперь вместо прежней широкой асфальтированной дороги к дому вела из долины узенькая тропка.
Энрико неподвижно сидел в своем неизменном соломенном кресле, и узнал он сына даже не по виду, а по твердому, размеренному шагу.
Лицо его на миг исказилось, и он произнес бесстрастным тоном:
– Внизу машина… кто-то идет к нам.
Анна, сидевшая чуть сзади, сразу все поняла, но не произнесла ни слова – у нее перехватило дыхание. Сердце перестало стучать в такт секундам и забилось прерывисто, как вконец изношенный мотор. А потом тело ее как-то обмякло, и она едва дотащилась до своей узенькой кушетки; на мертвенно-бледном лице выделялись лишь воспаленные щелочки глаз.
Джулио взлетел наверх, шумный, веселый.
– Привет. Я оставил «ягуар» в долине, чтоб не повредить рессоры.
Оглядевшись вокруг, он присвистнул, хоть и жевал резинку.
– Ого! Вот уж не думал, что дела у вас так плохи.
Он очень вырос и выглядел старше своих лет. У него были модные обвислые усы, придававшие ему живописный и непроницаемый вид. Он склонился над матерью.
– Мамочка! Нашла время болеть! Узнаешь меня? Я принес вам отличную весть!
Анна из последних сил попыталась улыбнуться бескровными губами. Но это была ледяная улыбка человека, стоящего на пороге смерти.
– Да… да, узнаю… какой ты большой, совсем мужчина! Неужели ты… Слава богу… Вот только эти усы!
Джулио повернулся и увидел отца, который молча, исподлобья глядел на него.
– Папа! Наконец-то мы встретились!
Энрико ничего не ответил – стоял, скрестив руки на груди, и не шевелился, словно его пригвоздили к позорному столбу. Покосился на телефон и снова стал сверлить сына взглядом, в котором застыл немой вопрос.
Эта долгожданная встреча была для него жестоким, немилосердным испытанием в отличие от многочисленных испытаний, пережитых лишь в воображении, в бреду, испытаний совершенно бессмысленных, если учесть разделявшее их расстояние.
– Что же ты молчишь, папа? Я все спас и, учти, крепко рисковал! Я – ваш надежный сейф. Здесь я в полной безопасности, ведь только вы двое знаете о том, кто скрывается под именем Марио Бьянки.
– Так вот она, твоя отличная весть!
– А тебе этого мало? Да пойми же ты, я все сберег! И сделал я это для вас. Кому теперь нужна земля? Свиньям да собакам! А наш капиталец утроился. Хочешь знать, где я храню деньги?
– Нет.
– Но он и вправду утроился. А вы что сделали для меня взамен?
– Умерли.
– Не преувеличивай, папа! Ну, побыли какое-то время одни в этой глуши. Ну и что? Но теперь-то все позади.
– Взамен мы умерли. Доволен, что убил отца и мать?!
– О господи! Вечно ты драматизируешь! Какая там смерть, наоборот, смена скоростей. Раньше вы ездили на детском автомобильчике, а теперь, уж извини, заслуга тут моя, покатите на гоночной машине. Вы как будто с луны свалились, надо же наконец понять, что все нынче другое, и нравы и законы.
– Добавь сюда еще и похищения.
– Да, и похищения. Они – составная часть нового мира. Ловкого, стремительного, беспощадного… Считай, что все эти годы я учился в университете, скажем, где-нибудь на Огненной Земле или в Полинезии. И вот вернулся.
– Вернулся вором и убийцей.
Джулио, нимало не смущаясь, пытался все обратить в шутку.
– А что, это тоже университет, только там учат другим наукам! Кто вам сказал, что науки не должны меняться in saecula saeculorum.[9] Видишь, я и латынь изучил… Вместо того чтобы сидеть как истукан за партой или в конторе – лети, стреляй и бери добычу. А потом, в конце пути, все становится на свои места! Какая разница, кому принадлежат деньги? Победитель тот, кто положил их себе в карман. Тот, кто самый сильный, самый храбрый…
– Самый подлый.
– Да, но кое-что от нас, подлецов, перепадает и тем, кто прежде ничего не имел. Об этом ты подумал? Наши автоматы сослужили хорошую службу многим обездоленным. Кстати, папа, ты, я вижу, бросил курить. Я принес потрясающие сигареты. Они тебе наверняка придутся по вкусу.
Он протянул Энрико пачку сигарет, а тот выбил ее у Джулио из рук.
– Ну и ну, папа! Это же первый подарок твоего сына.
Больше Энрико сдерживаться не мог.
– Нет! Ты не мой сын! – закричал он. – Ты уже не наш сын! Ты поменял душу, тело, даже имя, и хорошо поступил. Ты сын тех подонков!
– Я сам себе отец!
– Ты преступник!
– Запомни, папа, мои преступления вас от банкротства спасли! Вы по-прежнему богаты, и, если хотите, наслаждайтесь жизнью. Не вечно же вам гнить здесь, когда другие разъезжают в роскошных лимузинах, плавают на яхтах в Канне и в Маратее.
– Роскошные машины, яхты… Это вещи. А чувства?
– И чувства, практические, реальные – свобода жить не в ваших набальзамированных домах с надраенными воском полами и музейными шлепанцами, чтобы, не дай бог, эти полы не запачкать… Вот смех-то!
Он и в самом деле засмеялся, выплюнув резинку.
Энрико грозно вскинул руку.
– Вон отсюда! – Он подступил к нему вплотную. – Ты зачем сюда пришел? Да ты должен встать перед нами на колени и всю остальную жизнь так простоять, а ты смеешься? Мать умирает, а ты смеешься? Убирайся, и чтоб духу твоего здесь больше не было!
Джулио на миг растерялся и шагнул назад, вглядываясь в лицо отца.
– Сказано тебе, убирайся! Немедля вон!
Анна была в полузабытьи, она все видела и слышала, но реагировать уже не могла.
Эта неожиданная, яростная ненависть отца, совершенно его переродившая, поколебала наглую самоуверенность Джулио, заставила его присмиреть и проглотить оскорбление, что ему было совсем не свойственно.
Он искоса, воровато поглядел на отца, примирительно улыбнулся. Но лицо Энрико побагровело от гнева,
