– Ты был мальчик озорной, очень озорной, но сразу видно было, что ты далеко пойдешь, – добавила мисия Гертрудис. – Я всегда говорила это Клаудио и твоему папе, царствие ему небесное. Бедный дон Фернандо! Кто бы мог сказать! До сих пор у меня лежит его последнее письмо, храню его как зеницу ока. Как нас огорчила его смерть!.. Мы тут несколько месс заказали за упокой его души…
Несмотря на печальные воспоминания, вызванные ее словами, смех душил меня при виде этого лица и кос, которые я и не предполагал увидеть вновь. Но, взяв себя в руки, я сказал:
Очень польщен вашим визитом. Какие воспоминания! А?… Ай да дон Клаудио! Ай да мисия Гертрудис! Вы оба прекрасно выглядите! Но садитесь, прошу вас, скажите, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен… И прежде всего, по чашечке мате.
Началось питье мате. Я был уверен, что пришли они небескорыстно, и вот, прихлебывая по глоточку, донья Гертрудис, как бы подчиняясь моим настояниям, поведала мне наконец, чем могу я отблагодарить их за честь этого визита и полученное мною изысканное воспитание: времена настали тяжелые, – хотя они и не испытывают нищеты, крайней нищеты, все-таки жизнь их далека от благосостояния. Дон Клаудио оказал в свое время большие услуги правительству, и многие, в том числе татита, обещали что-нибудь для него сделать; обещания эти рассеялись как дым, только мой отец выполнил бы их, не умри он так трагически… После его смерти этот долг унаследовал я, его сын и почти приемный сын четы Сапата. Дон Клаудио скромен – слишком скромен, поэтому его всегда и задвигали в угол! – и удовольствуется малым. Хорошо бы, например, если я, влиятельный депутат, которому правительство ни в чем не откажет, испросил для него должность мирового судьи в их приходе. Место это вакантно.
– Но, сеньора! – возразил я, чтобы заставить ее разговориться. – Во-первых, я еще не депутат, выборы должны быть утверждены.
– О, это простая формальность!
– Не такая уж простая!.. Во-вторых, не знаю, велико ли мое влияние, поскольку никогда не проверял его…
– О! Это ясно! Ты ведь Гомес Эррера!
– И, в-третьих, эта должность не поможет дону Клаудио ничем, решительно ничем. Мировой судья исполняет свои обязанности бесплатно.
Мисия Гертрудис взглянула на меня так, будто хо тела сожрать, и, сдерживаясь, чтобы не наговорить кол костей, вертевшихся у нее на языке, медленно произнесла:
– Это неважно!.. Понятно, должность сама по себе не даст ему ни реала… Клаудио не из тех, кто пользуется своим положением, – правда, Клаудио? – и способен оставить без рубашки бедняка, подающей просьбу… Но как мировой судья он будет больше на виду, сможет оказать немало услуг, а это облегчит ему некоторые дела и выведет нас из затруднения.
Беседа эта так меня развеселила, что я обещал дать им все, о чем они просили, как только это будет возможно и если я приобрету достаточное влияние. И словно кто-то наворожил – через несколько месяцев я дал дону Клаудио должность мирового судьи и мог забавляться его приговорами, достойными Соломона или Санчо Пансы, и его неслыханным мздоимством. Забегая вперед, скажу, что он брал со всех, с истца и с ответчика, с правого и виноватого, а такое равенство перед законом – лучшее доказательство полной беспристрастности судьи.
Менее приятна была моя первая встреча с Педро Васкесом, который учился в то время на юридическом факультете университета соседней провинции и по пути заехал в наш город. Подобно всем остальным, он поздравил меня с такой стремительной карьерой, но несколько насмешливым тоном, в котором я уловил скрытое неодобрение или недовольство.
– Хотел бы сам быть на моем месте, а? – спросил я с досадой, давая ему понять, что он, должно быть, немножко завидует.
– Я?… Напрасно так думаешь. Тебе потребуется немало труда, чтобы удержаться на высоте своего места!.. Ни за что я не согласился бы в нашем возрасте на такой ответственный пост… Издавать хорошие законы и хорошо править народом! Нет, это огромная задача, безмерная жертва. Солон говорил…
– Мне нет дела до того, что говорил Солон, сеньор студент! – взорвался я, взбешенный лицемерием и язвительной иронией, почудившимися мне в его словах. – Можно подумать, другие депутаты занимаются подобной ерундой? Ты просто тупица и никогда не научишься жить и ничего не поймешь! Никто не должен с первых же шагов вырабатывать законы, а если у человека есть хоть капля здравого смысла, он может понять, хороши или дурны те законы, что ему предлагают…
– О, такая роль годится для ослов, у которых нет ни чувства собственного достоинства, ни высоких стремлений, но не для такого умного и сердечного юноши, как ты, который в будущем может принести немало пользы своей родине. Нет, Маурисио, пока что я тебе не завидую. Надо долго готовиться к такой задаче а я еще не готов; я едва только начал учиться… Через несколько лет посмотрим. А теперь главное – это учиться.
– Да, устарелым прописям из устарелых книг, древней мудрости допотопных времен. Какая это наука!
– Из старого выросло новое. Прочти «О духе за конов» Монтескье, сам увидишь.
– В общем, Васкес, мы с тобой не сошлись во взглядах.
Убедившись в его доброжелательности, я сказа это мягко, стараясь проявить дружелюбие, но в глубине души мне хотелось надавать ему затрещин – за насмешку, если он шутил, за глупость, если говорил серьезно. Все же, когда мы расстались, я долго обдумывал его слова, обещая самому себе прочесть Moнтескье и признаваясь, что для законодателя я зна слишком мало, хотя и не меньше, чем большинство моих коллег.
Город предстал передо мной совсем другим, чем раньше, и я не ведал теперь былых мук, которые некогда испытывал при виде умаления, почти уничтожения своей личности. Напротив, личность эта, по- моему, неизмеримо выросла, ведь занимал я в обществе примерно то же место, что в своем поселке, однако более широкое и разнообразное поле деятельности придавала мне гораздо большее значение и в собственных и в чужих глазах. На этот раз пересадка в новую почву пошла мне на пользу, обогатила и оздоровила меня. Я выиграл во всем, включая также развлечения и чувственные услады. Нравы здесь были менее строгие, чем Лос-Сунчосе, – я говорю о людях, занимающих известное положение, – и я не замедлил этим воспользоваться. Женщин всегда ослепляет ореол успеха, и мое блестящее появление на политическом поприще в том возрасте, когда другие, можно сказать, только надевают первые длинные брюки, сделало меня баловне дам. Иные из них любезно назначали мне свидания утром либо в час сьесты – самое благоприятное время, потому что мужья обычно опасаются лишь ночных и мен… Сколько изящного
