– Однако под угрозой достояние страны, а не известная сумма песо, принадлежащая игрокам…
– Страна слишком богата, чтобы это могло нанести ущерб ее достоянию.
– Гм!.. Вы очень доверчивы, очень доверчивы, так же как правительство. А что делает правительство?
– Да ничего! Вызывает понижение! И добьется своего. Кто может бороться, дон Эстанислао, против власти и денег? Неограниченной власти и неиссякаемых денег?…
– Да, это очень важно, – пробормотал Росаэхи, которого мои слова явно не убедили.
– Печатные бумажки, – буркнул Коэн.
– Золото! Золото посыплется на биржу, как манна небесная в пустыне! Министр обещал. Посыплется манна, и иудеи не умрут с голоду!..
– В этом-то я не сомневаюсь, – ответил насмешник Коэн.
– И… значит, вы всему верите? – спросил Росаэхи преувеличенно простодушным тоном.
– Абсолютно!
– Я тоже, – поддержал меня дон Эстанислао с загадочной улыбкой. – Я тоже… пока что.
И, подозвав Эулалию, он попросил, чтобы подавали чай; теперь мы оказались с ней вдали от нескромных ушей.
Я подошел поближе и начал задуманный заранее разговор:
– Так я, по-вашему, медведь?
– Да, дикий, как говорят, «из сельвы».
– Полноте, Эулалия! Оставим леса и деревья, и я докажу вам, что я, напротив, животное домашнее. Вы не верите, что я способен отказаться от лесоводства и посвятить себя выращиванию цветов?
– Каких цветов?
– Самых прекрасных, самых милых, самых благоуханных… Таких, как вы, например.
– О! – И краска залила ее щеки, а по всему телу пробежала легкая дрожь.
– И время и место могут показаться неподходящими, Эулалия; но для того, кто не в состоянии больше ждать, это не имеет значения. Давно уже я хочу вам сказать: я люблю вас… А вы? Вы любите меня?
Я впился в нее глазами; она не отвела своего затуманенного слезами взгляда. Левой рукой она искала у себя за спиной кнопку звонка, пытаясь скрыть свое смятение, и могла только молча протянуть мне правую, затрепетавшую от волнения в моих сухих и горячих руках.
– Все сказано?
– Да.
Появился лакей.
– Чай, – проговорила Эулалия дрогнувшим голосом. – В столовую.
– Почему в столовую? – спросил Росаэхи. – Нам и здесь отлично.
– В столовую, папа… – настойчиво повторила Эулалия тем особо убедительным тоном не то приказа, не то просьбы, каким умеют говорить только очень юные женщины.
Росаэхи не возражал и не стал бы возражать, даже если бы речь шла о более важных делах; в вопросах светского этикета он слепо подчинялся дочери, доверяя ее воспитанности и культуре, ибо сам в этом ничего не смыслил и умел разговаривать только с деловыми людьми, своими подчиненными и прислугой.
Между тем оба кружка, заинтересовавшись нашим уединением, устремили на нас все взоры, и я понял, что наша беседа прошла не так незамеченно, как нам казалось. Предполагаю, что Эулалия пришла к тому же выводу, однако она осталась рядом со мной, не обращая внимания на общее любопытство.
– Это правда, Эррера? Это правда… Маурисио?…
– Да.
– О, если бы вы знали, как я боялась…
– И я, Эулалия! Как я хотел бы остаться с вами наедине, чтобы все сказать вам!..
– Сейчас… когда все пойдут пить чай.
Я лгал; я совсем не хотел остаться с ней наедине. Мне гораздо больше улыбалось объяснение на виду у всего общества; это оправдывало недостаток романтического восторга и избавляло меня от необходимости прибегать к театральным словам и позам. Мне нравилась Эулалия, она привлекла меня с первого взгляда, но я не в силах был расточать ей пылкие фразы, изображать взрывы страсти. Рядом с этой принцессой из волшебной сказки мне чудились два людоеда, и они охлаждали мои горячие порывы, словно затаенная угроза.
Когда гости перешли в столовую, мы на время остались одни в пустой залитой светом гостиной. С разгоревшимся лицом, опустив руки, теребя перламутровый веер, девушка ждала.
– Вы ослепительны сегодня.
– Я бы этого не хотела…
– Почему, моя Эулалия?
