– Речь не об этом, Маурисио, – возразила она печально. – Единственное, в чем нуждается мальчик, это законное имя и честь его матери… О, не пугайтесь! Вы ошибаетесь, считая положение безвыходным или по меньшей мере трудным!.. Напротив, нет ничего легче! Бедная простушка Тереса Ривас из Лос-Сунчоса превратилась в опытную женщину, какой и предлагал ей стать Маурисио Гомес Эррера, чтобы быть достойной его… Эта женщина ничего не просит для себя, она отрезвилась от своего самообмана, но у нее есть сын, и она пришла спросить вас: Маурисио, что собираетесь вы сделать для этого несчастного создания?… Ничего?… Ничего?…
Я молчал, подавленный. Она тоже помолчала с минуту, бесстрашно устремив на меня спокойный мягкий взгляд.
– Это не попытка шантажа, Маурисио, не вспышка болезненной чувствительности. Я пришла после долгих размышлений и, считая это своим неукоснительным долгом, помня ваши обещания, решила поставить вас первый и последний раз лицом к лицу с вашим долгом, не требуя от вас, чтобы вы его выполнили. Я делаю это сейчас, пока еще есть время, пока мальчик еще не вступил в жизнь… но ничего вам не навязываю, ничего не требую…
– Не знаю, как… – заговорил я, притворяясь взбешенным.
– Так, значит, дошедшие до меня слухи правда? Вы женитесь на Марии Бланко?
– На Марии Бланко? Нет!
– Это неважно… На ней ли, на другой или вообще ни на ком… То, что я должна была сделать, сделано… Я не умею просить, не умею плакать… Вы можете сами вообразить все мольбы, все слезы, пролитые за эти годы, долгие… бесконечные годы… Но я понимаю, что мое поведение вас удивляет и коробит… Не отвечайте мне сейчас ничего. Не надо… Я сама долго думала, прежде чем решиться на такой шаг… Здесь написан мой адрес… загляните в свою совесть, она вам скажет… А я буду ждать вашего ответа, которого может и не быть… Прощайте, Маурисио…
Она положила на столик визитную карточку, хотела как будто подойти ко мне, но сдержалась и очень гордо, твердыми шагами вышла из гостиной.
Могу поклясться, никто не догадается, о чем я думал, когда, окаменев, смотрел вслед уходящей навеки новой Тересе. А думал я просто вот о чем: «Поверить нельзя, что эта девчонка превратилась в такую женщину! Кто мог бы сказать, что наивная, простоватая Тереса… Нет, решительно наша страна – великая страна!..»
Однако вслед за тем я вернулся к мыслям о своем положении. Я оказался смешон и невероятно беспомощен. Не найти ничего, ничего, ничего ей в ответ!
Не довести до конца ничего, даже свое нелепое притворное раздражение, свой ужасный гнев, возможно, оскорбительный для нее, который только и мог помочь мне преступить так называемую «воспитанность» или, иначе говоря, самодрессировку дикого зверя!.. А она-то, она не дала мне ни малейшего повода для такого взрыва, для спасительного взрыва, который превратил бы эту совершенно смехотворную сцену в сцену трагическую или хотя бы драматическую…
– Мануэль! Мануэль! Мануэль!
Перепуганный галисиец просунул кончик носа в дверь гостиной.
– Уложил мои чемоданы?
– Нет еще, сеньорито… Завтрак…
– Болван, тупица! Сказано тебе было, уложить чемоданы!
Он вовремя скрылся: от моего пинка створка двери угодила ему прямо в спину. И сам рассердись на эту дурацкую бесполезную вспышку, я в досаде уселся на диван, потом вскочил, не читая изорвал в клочки визитную карточку, заметался как сумасшедший по гостиной, колотя кулаками по мебели, и вдруг успокоился, расхохотался и вполне умиротворенный отправился одеваться, повторяя поговорку, которую любил дон Фернандо Гомес Эррера, сеньор мой отец: «То, чего исправить нельзя, тем самым уже исправлено».
VII
Через два часа, в поезде, уносившем меня в провинцию, я думал о новой Тересе, явившейся мне как бы символом совершенствования нашего народа, и то и дело повторял:
– Ах, если бы я знал раньше!
Но, увы! Никому не дано стереть пройденный путь или пережить жизнь заново. Не поступали ли со мной так же беззастенчиво другие? Мария, например?… Полно! На войне, как на войне! Мне осталось только применяться к обстоятельствам и из многих зол выбирать меньшее… если выбор возможен.
Странная противоречивость! Разве не предпринял я, при всем своем фатализме, это путешествие именно для того, чтобы разыграть перед Марией Бланко такую же, если не ту же сцену, что разыграла предо мной Тереса Ривас? He ехал ли я с единственной целью обвинить ее в измене данному слову и утвердить собственное мужское превосходство, объявив, что своему слову я изменил еще раньше и помолвлен с Эулалией Росаэхи?
Думаю, никогда еще я не совершал подряд столько глупейших безумств, и воспоминание о них до сих пор жжет меня. Я был ослеплен успехом всех своих замыслов, и гордыня моя росла вопреки тому, что на самом деле мое положение в Буэнос-Айресе с точки зрения социальной, моральной и интеллектуальной было весьма шатким. Инстинктивно я чувствовал, что, несмотря на лесть и внешние успехи, меня ценят мало, быть может, меньше, чем я действительно заслуживаю, ибо, в конце концов, без ложной скромности могу сказать, что я стоял выше среднего уровня моих современников. Этим, очевидно, и объясняется мое обостренное самолюбие…
В доме Бланко я появился как гром среди ясного дня. Дело было под вечер. В большой гостиной, где как бы затонула тяжелая старинная провинциальная мебель, у окна, вышивая платочек, сидела Мария. Напротив нее – мужчина: Васкес.
Вся кровь бросилась мне в голову, но, сделав титаническое усилие, я взял себя в руки и с насмешливой улыбкой подошел к девушке, делая вид, что не замечаю спокойного, печального Васкеса, и действительно не заметив старика Бланко, сидевшего в тени.
– Маурисио! – воскликнула Мария с непритворной радостью, глубоко поразившей меня.
