мисс давали лишь немного овсянки с водой или сухую корку без масла… Старший сын жил в лучших комнатах со спальней, обращенной на юг, к солнцу. Мисс обитала в мансарде, открытой северному ветру, отчего ее лицо покрылось морщинами».
Но безразличие Джона Буля к своей болезненной шотландской сестре еще что по сравнению с его более важным занятием, а именно разборками с бесчестными и плетущими заговоры континентальными нациями. Врач по образованию и приятель Поупа и Свифта, Арбетнот изобразил жульническую борьбу за сферы влияния, которая привела к Утрехтскому миру в виде иска в суде, учиненного простоватым торговцем тканями Джоном Булем против олицетворяющего Францию Льюиса Бабуна. Джон Буль, «человек честный, прямой, желчный, энергичный и весьма непостоянного нрава», никого не боится, но склонен ссориться с соседями, «особенно если они пытаются управлять им». Его настроение «во многом зависело от погоды; его настроение поднималось и падало вместе с барометром. Джон был шустрый малый и хорошо знал свое дело, но никого из живущих на земле так мало заботило ведение своих счетов, и никого так не обманывали партнеры, подмастерья и слуги. Человек компанейский, он был любитель выпить и развлечься; так что, сказать по правде, ни у кого не было такого доброго дома, как у Джона, и никто не тратил свои денежки более щедрой рукой».
Здесь мы имеем автопортрет гораздо более верный, чем хотелось бы многим англичанам. Джон Буль, как и приличествует нации лавочников, — торговец. Он неистово независим и горд, много пьет и отличается истинно бычьей невозмутимостью. К тому же он человек темпераментный, любит посетовать, не отличается чувствительностью, а по отношению к Николасу Фрогу, олицетворяющему Голландию («хитроумному проныре и шельме, скупому, бережливому, у которого хоть и брюхо подведет, но он карман свой сбережет»), исполнен высокомерного презрения, как и ко всем иностранцам. Хотя впоследствии Джон Буль претерпел немало модификаций, становясь менее склонным к вспышкам гнева и более респектабельным, некоторые черты остались постоянными. Его неизменно изображают с округлым животиком, солидным, миролюбивым и чуть сонным. Он более склонен утверждать то, что, по его суждению, абсолютно очевидно, чем заниматься рассуждениями. Он верит в Закон и Порядок и инстинктивно консервативен. Он любит свой дом, надежен, жизнерадостен, честен, практичен и яростно привержен своим свободам.
Имели место другие попытки придумать архетип англичанина — кратковременной популярностью пользовался вустерширский баронет, сэр Роджер де Каверли, творение Джозефа Аддисона, но никому не дано было продержаться так долго, как Джону Булю. Даже любопытно, каким образом такому не очень-то привлекательному персонажу удалось прожить такую долгую жизнь. Ведь, в конце концов, он не привлекателен физически и даже не отличается особенным умом. Причина его долголетия в основательности. Вскоре на карикатурах его стали изображать не быком, а бульдогом, так что почти через двести лет после того, как он был придуман, во время великого соперничества на море с Германией, он подходил джингоистскому мюзик-холльному гимну «Моря сыны, британской все породы» Артура Риса, от которого пошла гулять фраза «парни бульдожьей породы». А к началу Второй мировой войны в стране был человек, в облике которого, похоже, сочетались черты и бульдога, и Джона Буля, — Уинстон Черчилль.
Раз англичане сохраняли представление, что они должны жить не в городах, где они живут, а в деревне, где их нет, оставалось и ощущение того, что настоящий англичанин — непременно сельский житель. «Джентльмену пристало быть искусным в обращении с охотничьим рожком, он должен уметь гнать зверя, изящно обучать и носить сокола», — наставлял один авторитет XVII века. Похожее мнение находим у сэра Роберта Бёртона, писателя и ученого, в его «Анатомии меланхолии», где он рассуждает об увлечении знати охотой: «Это все, что они изучают, в чем упражняются, чем обыкновенно занимаются, и все, о чем говорят». Три века спустя принцип оставался прежним: лишь совсем недавно представители деревенского дворянства вообще стали придавать значение образованию, но не из-за образования как такового, а потому что с ним их детям-возможно, будет легче зарабатывать деньги и продолжать жить в деревне.
Образцом джентри, мелкопоместного неродовитого дворянства, в литературе можно назвать сквайра Вестерна в «Томе Джонсе» Филдинга — прекрасного наездника, любителя выпить и чертыхнуться, краснолицего хулителя ганноверской династии и человека серьезного. Любая жизненная загадка не настолько сложна, чтобы ее нельзя было свести к сравнению со стаей паратых гончих или с тем, как ведет себя загнанный барсук. Но сквайр Вестерн существовал и в реальной жизни. Леди Мэри Уортли Монтегю писала о Породе, что «утро они проводят среди гончих, вечера с такими же отвратительными спутниками — и выпивают все, что попадет под руку». Пример тому — Джек Миттон, который родился в 1796 году и к 21 году якобы получил в наследство ренту в размере 10 тысяч фунтов в год и 60 тысяч наличными. Отец Миттона умер, когда Джеку было два года, и в учении он так и не преуспел: его исключили сначала из школы-пансионата Вестминстера, а потом из Хэрроу. Нанятый впоследствии учитель отказался заниматься с ним, после того как Джек ударом кулака уложил его на землю. Армейская карьера рухнула, когда ему пришлось покинуть Седьмой гусарский полк по причине безудержного увлечения азартными играми. Он ничем не показал себя за год в парламенте, представляя Шрусбери от партии тори, но потом раскрылся его истинный талант — умение крушить все вокруг и развлекаться.
Об отчаянной храбрости Миттона ходят легенды. На полном скаку он проскакал по кроличьему садку, чтобы посмотреть, выдержит ли он его вес: садок рухнул, упала и лошадь, которая навалилась на него самого. Он на спор промчался в запряженном парой лошадей экипаже ночью по деревне, преодолев канаву, две изгороди и заборчик у рва в три ярда шириной. Заводился он с полуоборота и однажды колошматил шахтера из Уэльса двадцать раундов, пока тот не сдался. В другой раз, охотясь зимой на уток, он прополз голышом по льду, чтобы не замочить одежды. У него никогда не было с собой носового платка, перчаток или часов. Однажды его спутник, ехавший с ним в двуколке, рассказал, что никогда не попадал в аварию. «Как же медленно вы, должно быть, ездите всю жизнь, черт возьми!» — воскликнул Миттон, заехал на экипаже на высокий берег реки и перевернул его. Приезжавшие к нему на ужин и подсаживавшиеся к камину гости, бывало, обнаруживали, что он тайно подкладывает им в карманы раскаленные угли. Когда после ужина они разъезжались по домам, он имел обыкновение одеваться разбойником с большой дороги и грабить их — одной из жертв оказался и его собственный дворецкий. Один из гостей остался у него ночевать и завалился спать мертвецки пьяный, а проснувшись, обнаружил, что Миттон подложил ему в кровать живого медведя и двух бульдогов.
В конце концов экстравагантные выходки доконали его. Не на пользу шли и ежедневные четыре-шесть бутылок портвейна, причем первую он выпивал утром, пока брился. (Его любимая обезьянка, которая проводила с ним все время и регулярно отправлялась вместе с ним на охоту верхом, тоже любила прикладываться к бутылке и сдохла, выпив по ошибке пузырек с лаком для сапог.) По свидетельству очевидца, за последние пятнадцать лет жизни Миттон спустил полмиллиона фунтов. В конечном счете у него накопилось столько долгов, что ему пришлось бежать в Кале, где однажды ночью он вдруг стал задыхаться. «Будь проклята эта икота», — выругался он и, чтобы отпугнуть ее, поджег полу своей ночной рубашки. Та вспыхнула, как бумага. Заглушить боль помогал бренди, который Миттон стал пить в огромных количествах, и даром это не прошло. Он умер от белой горячки в Королевской долговой тюрьме 29 марта 1834 года.
Джек Миттон, конечно, исключение, даже по меркам своего времени. Но будь то во времена вигов, или в более «респектабельном викторианском обществе», или даже в конце XX века, одна характерная черта англичан остается постоянной. Джон Буль и его сторонники — люди практичные и деловые. Просто сказать, что у англичан серьезно ограничено представление о ценности интеллектуалов, будет весьма английской недосказанностью. «Пусть словесностью занимаются деревенские простаки», — заявил еще в 1525 году посол Ричард Пейс, преподававший греческий язык в Кембридже. Если отношение с того времени и изменилось, то ненамного, и это открыл для себя литературный критик Джордж Стайнер, когда пытался устроиться преподавателем в Кембриджский университет. Чуть ли не любое учебное заведение в мире гордилось бы тем, что среди его сотрудников есть такой красноречивый, загадочный и заставляющий думать человек. За годы научной деятельности он читал лекции в Париже, Чикаго, Гарварде,
Оксфорде, Принстоне и Женеве. Его книги издавались с 1958 года. Пространный перечень его почетных степеней напоминает набранные мелким шрифтом на обороте условия ипотечного договора.
Но у Стайнера есть одна непреодолимая проблема. Он интеллектуал. На собеседовании для будущих преподавателей он опрометчиво заявил, что верит в важность идей.
