Англо-французский флот мужественно продолжает нападение на Дарданеллы; все внешние форты уже приведены к молчанию. Отсюда живое волнение среди русской публики, которая со дня на день ожидает появления союзных кораблей перед Золотым Рогом.
Византийский мираж все более прельщает общественное мнение, до такой степени, что оно становится почти равнодушным к потере Восточной Пруссии, как если бы осуществление византийской мечты не имело предварительным условием поражение Германии.
Сегодня утром Сазонов призывает Бьюкенена и меня в свидетели того волнения, которое вопрос о Константинополе вызывает во всех слоях русского народа:
— Несколько недель тому назад, — говорит он нам, — я еще мог думать, что открытие проливов не предполагает необходимым образом окончательного занятия Константинополя. Сегодня я принужден констатировать, что вся страна требует этого радикального решения… До сих пор сэр Эдуард Грей ограничивался сообщением о том, что вопрос о проливах должен будет решаться сообразно с желанием России. Но пришло время быть более точным. Русский народ не должен впредь оставаться в неведении, что он может рассчитывать на своих союзников в деле осуществления своей национальной задачи. Англия и Франция должны громко заявить, что они согласятся, в день мира, на присоединение Константинополя к России.
Генерал По, который в начале войны командовал армией в Эльзасе и овладел Мюльгаузеном, приехал в Петроград через Салоники, Софию и Бухарест; ему поручено передать русской армии французские знаки отличия. Впечатления, которые он привозит мне из Франции, превосходны.
Сегодня вечером я даю в его честь обед, он всем сообщает уверенность, которой дышат его слова и его лицо.
Сегодня я представляю генерала По императору; нас сопровождает генерал Лагиш.
Без десяти минут в час граф Бенкендорф, — обергофмаршал Двора, — вводит нас к его величеству, в одну из маленьких гостиных царскосельского дворца; император выказывает себя, по своему обычаю, простым и радушным, но вопросы, которые он задает генералу По о нашей армии, о состоянии наших боевых запасов, о наших военных действиях, как всегда банальны и неопределенны. К тому же, почти тотчас же, входят императрица, четыре молодых княжны и цесаревич с обер-гофмейстериной Нарышкиной. Несколько слов представления — и все идут к столу.
Согласно со старым русским обычаем, в Александровском дворце нет столовой. Смотря по обстоятельствам, стол накрывается то в одной, то в другой комнате. Сегодня стол — круглый, настоящий семейный стол — накрыт в библиотеке, где солнце, искрящиеся алмазами отблески снега и светлые перспективы сада разливают веселье.
Я сижу с правой стороны от императрицы, а генерал По — с левой. Г-жа Нарышкина сидит справа от императора, а генерал Лагиш — слева. С правой стороны от меня — старшая из великих княжен, Ольга Николаевна, которой девятнадцать лет. Три ее сестры, цесаревич и граф Бенкендорф занимают остальные места.
Никакого стеснения, никакой принужденности в беседе, которая, однако ж, кажется немного вялой.
У императрицы хороший вид; но в ней есть видимое старание быть любезной и улыбаться. Она несколько раз возвращается к той теме, которую Распутин так горячо развивал передо мной, бесконечное подчеркиванье страданий, которые война ведет за собой для нисших классов. Политический и моральный долг повелевает придти к ним на помощь.
Время от времени цесаревич, который находит завтрак слишком длинным, развлекается проказами, к большому отчаянию своих сестер, которые смотрят на него строгими глазами. Император и императрица улыбаются, притворяясь, что не видят.
Генерал По производит превосходное впечатление своим естественным достоинством, своим прекрасным лицом честного солдата, своею талантливостью, скромностью и заслуженностью.
Как только встают из-за стола, император увлекает меня в глубину гостиной, предлагает папиросу, и, принимая серьезный вид, говорит мне:
— Вы помните разговор, который был у меня с вами в ноябре прошлого года? С тех пор мои мысли не изменились. Однако, есть один пункт, который события заставляют меня точно определить: я хочу говорить о Константинополе. Вопрос о проливах в высшей степени волнует русское общественное мнение. Это течение с каждым днем все усиливается. Я не признаю за собой права налагать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов. Решение, на которое я вам указывал в ноябре, — единственно возможное, единственно исполнимое. Город Константинополь и Южная Фракия должны быть присоединены к моей империи. Впрочем, я допущу для управления городом особый режим, который бы принял во внимание иностранные интересы… Вы знаете, что Англия уже дала мне знать о своем согласии. Если бы, однако, возникли некоторые споры относительно подробностей, я рассчитываю на ваше правительство, чтобы их устранить.
— Могу ли я заверить мое правительство в том, государь, что, в отношении проблем, которые непосредственно интересует Францию, намерения вашего величества также не изменились?
— Конечно… Я желаю, чтобы Франция вышла из этой войны такой великой и сильной, как только возможно. Я заранее соглашаюсь на все, чего ваше правительство может желать, и особенно на все политические или военные меры, которые оно сочтет необходимыми.
Затем он подводит меня к императрице, которая беседует с генералами По и Лагишем. Через пять минут монархи удаляются.
Согласно телеграмме, которую я получил сегодня ночью от Делькассэ, я заявляю Сазонову, что он может рассчитывать на искреннее желание французского правительства, чтобы константинопольский вопрос и вопрос о проливах были решены сообразно с желанием России.
Сазонов искренно благодарит меня:
— Ваше правительство, — говорит он мне, — оказываете союзу неоценимую услугу… услугу, о которой вы, может быть, не догадываетесь…
Сегодня утром скончался граф Витте почти скоропостижно, от мозговой опухоли. Телеграфируя об этой новости Делькассэ, я прибавляю:
Французское правительство, обсудив условия мира, которые союзники должны будут предписать Турции, поручает мне сообщить русскому правительству о компенсациях, которые Франция желает получить в Сирии.
Император, который находится в ставке, приглашает меня там с ним встретиться, чтобы обсудить вопрос; он приглашает также Сазонова.
Уехав из Петрограда вчера в семь часов вечера в придворном вагоне, прицепленном к варшавскому экспрессу, я просыпаюсь сегодня утром в Вильно, откуда специальный поезд везет меня в Барановичи. До половины первого часа дня я проезжаю по обширным равнинам, почти пустынным, которые развертывают вдали свои снежные волны, похожие на ковер из горностая.
Барановичи — бедное местечко, расположенное на большой железной дороге, которая соединяет Варшаву и Москву через Брест-Литовск, Минск и Смоленск.
Ставка расположена в нескольких верстах от местечка в прогалине леса из сосен и берез. Все службы штаба занимают десяток поездов, расположенных в виде веера среди деревьев. Тут и там, в промежутках, виднеются несколько военных бараков, да несколько казачьих и жандармских постов.
Меня отводят прямо к императорскому поезду, который протягивает под высоким лесом, освещенным
