Раздор царствует среди русского правительства. Несколько министров, напуганные реакционными стремлениями, которые берут верх при дворе, обратились к императору с коллективным письмом, чтобы умолять его остановиться на этом гибельном пути и заявить ему, что их совесть не позволяет им дольше работать под председательством Горемыкина. Кроме Сазонова, письмо подписали князь Щербатов, министр внутренних дел; Кривошеин, министр земледелия; князь Шаховский, министр торговли; Барк, министр финансов, и Самарин, обер-прокурор святейшего синода. Генерал Поливанов, военный министр, и адмирал Григорович, морской министр, воздержались от подписания из уважения к военной дисциплине.
Получив это письмо, император созвал всех министров в ставке; они уехали в Могилев, куда прибудут завтра.
Дело протекает в строгой тайне.
Восемь дней назад председатель Думы Родзянко просил об аудиенции у императора. Сегодня утром его известили, что его просьба не была уважена.
Сегодня вечером я узнаю, что вчера в Могилеве император сурово обошелся с министрами, подписавшими письмо. Он заявил им резким голосом:
— Я не потерплю, чтобы мои министры вели себя, как забастовщики по отношению к моему председателю совета. Я сумею внушить всем уважение к моей воле.
Реакционные влияния все более утверждаются вокруг императора.
Министр внутренних дел князь Щербатов и оберпрокурор святейшего синода Самарин, которые занимали свои посты едва в течение трех месяцев и по своему либеральному направлению были симпатичны общественному мнению, уволены без всякого объяснения. Новый министр внутренних дел — Алексей Николаевич Хвостов, бывший губернатор в Нижнем-Новгороде и один из руководителей правой в Думе. Заместитель Самарина в святейшем синоде еще не назначен.
Император принимает меня сегодня днем в Царском Селе.
У него хороший вид, и то доверчивое и спокойное выражение, которого я не видел у него уже давно. Мы приступаем тотчас же к цели моего визита. Я излагаю ему многочисленные соображения, которые обязывают Россию принять участие в военных действиях, предпринимаемых Францией и Англией на Балканах; я заканчиваю такими словами:
— Государь, Франция просит у вас содействия вашей армии и вашего флота против Болгарии. Если дунайский путь не годен для перевозки войск, остается путь через Архангельск. Менее чем в тридцать дней бригада пехоты может быть таким образом перевезена из центра России в Салоники. Я прошу ваше величество дать приказ о посылке этой бригады. Что же касается морских операций, то я знаю, что восточные ветры, которые в это время года дуют на Черном море, делают почти невозможным высадку в Бургасе и Варне. Но двум или трем броненосцам легко бомбардировать форты Варны и батареи мыса Эмине, которые господствуют над бухтой Бургаса. Я прошу ваше величество дать приказ об этой бомбардировке.
— Да… Но чтобы оправдать в глазах русского народа эту операцию, я должен подождать, пока болгарская армия начнет неприязненные действия против сербов.
— Благодарю ваше величество за это обещание.
Наша беседа принимает затем более интимный характер. Я спрашиваю императора относительно впечатлений, которые он привез с фронта.
— Мои впечатления, — говорит он мне, — превосходны. Я испытываю больше твердости и уверенности, нежели когда-либо. Жизнь, которую я веду, находясь во главе моих армий, так здорова и действует на меня таким живительным образом! Как великолепен русский солдат! И у него такое желание победить, такая вера в победу.
— Я счастлив слышать это от вас; ибо усилие, которое еще предстоит нам совершить, огромно, и мы можем победить только благодаря настойчивости и упорству.
Император отвечает, сжав кулаки и поднимая их над головою:
— Я весь настойчивость и упорство. И таким останусь до полной победы.
Наконец, он спрашивает меня о нашем наступлении в Шампани, восхищаясь чудесными качествами французских войск. В заключение он касается жизни, которую я веду в Петрограде.
— Право, мне вас жаль, — говорит он, — вы живете в среде, объятой подавленностью и пессимизмом. Я знаю, что вы мужественно сопротивляетесь мифитическому воздуху Петрограда. Но если, когда-либо, вы почувствуете себя отравленным, посетите меня в тот день на фронте, и я обещаю вам, что вы тотчас же выздоровеете.
Став внезапно серьезным, он прибавляет суровым тоном:
— Эти петербургские миазмы чувствуются даже здесь, на расстоянии двадцати двух верст. И наихудшие запахи исходят не из народных кварталов, а из салонов. Какой стыд! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?
Встав при этих словах, он благосклонно говорит:
— Прощайте, мой дорогой посол, я должен вас покинуть, сегодня вечером я уезжаю в ставку и у меня еще много дела. Если бы мы могли сказать только хорошее друг другу, когда снова увидимся…
На основании некоторых разговоров, которые вчера вечером г-жа Вырубова вела в благочестивом доме, в котором причащаются во имя Распутина, бодрое настроение, уверенность, увлечение, которые я наблюдал у императора, объясняются, в значительной мере, восторженными похвалами, которые императрица ему расточает с тех пор, как он ведет себя «как истинный самодержец». Она бесспрерывно ему повторяет: «Отныне вы достойны ваших самых великих предков; я убеждена, что они гордятся вами и что, с высоты неба, они вас благословляют… Теперь, когда вы находитесь на пути указанном Божественным Провидением, я не сомневаюсь более в нашей победе, как над нашими внешними врагами, так и над врагами внутренними; вы спасете одновременно родину и трон… Как мы были правы, слушая нашего дорогого Григория! Как его молитвы помогают нам перед Богом!»
Я часто слышал споры на тему о том, искренен ли Распутин в утверждении своих сверхъестественных способностей или же он, в сущности, не более как лицемер и шарлатан. И мнения почти всегда разделялись, так как старец полон контрастов, противоречий и причуд. Что же касается меня, я не сомневаюсь в его полной искренности. Он не обладал бы таким обаянием, если бы не был лично убежден в своих исключительных способностях. Его вера в собственное мистическое могущество является главным фактором его влияния. Он первый обманут? своим пустословием и своими интригами; самое большее, что он прибавляет к этому некоторое хвастовство. Великий мастер герметизма, остроумный автор «Philosophia sagax», Парацельс, совершенно правильно заметил, что сила чудотворца имеет необходимым условием его личную веру: «Он неспособен сделать то, что считает неисполнимым для себя»… К тому же, каким образом не верил бы Распутин, что от него исходит исключительная сила? Каждый день он встречает подтверждение в легковерии окружающих. Когда, чтобы внушить императрице свой фантазии, он говорит, что вдохновлен Богом, ее немедленное послушание доказывает ему самому подлинность его притязаний. Таким образом, они оба взаимно гипнотизируют друг друга.
Имеет ли Распутин такую же власть над императором, как над императрицей? Нет, и разница ощутительна.
Александра Федоровна живет, по отношению к старцу, как бы в гипнозе: какое бы мнение он ни выразил, какое бы желание ни изложил, она тотчас же повинуется: мысли, которые он ей внушает, врастают в ее мозг, не вызывая там ни малейшего сопротивления. У царя подчинение значительно менее пассивное, значительное менее полное. Он верит, конечно, что Григорий «Божий человек»; тем не менее он сохраняет по отношению к нему большую часть своей свободной воли; он никогда не уступает ему по первому требованию. Эта относительная независимость укрепляется особенно, когда старец вмешивается в политику. Тогда Николай II облекается в молчание и осторожность; он избегает затруднительных вопросов; он откладывает решительные ответы; во всяком случае, он подчиняется только после большой внутренней борьбы, в которой его прирожденный ум очень часто одерживает верх. Но, в отношениях моральном и религиозном, император глубочайшим образом подвергается влиянию Распутина; он черпает отсюда много
