— Чего? — переспросил бородатый.
— Романтики, говорю. Хотелось повидать чужие края, силушку свою испытать, душу проверить, как она насчет жизни приспособлена, да и доброе дело сделать…
— Ишь ты! — удивленно сказал Филатов. — Выходит, за счастьем прикатили. Тогда бы промышляли золотишко, что ли. Там иной раз фартит, можно душу потешить. И карман заодно.
— Нам золотишко ни к чему. Мы по совхозам больше соображаем.
— Встречал я таких тоже. Давненько, правда, это было. О других думали, а сами голову складывали, так-то вот… Были такие. — Он покашлял, вытер рукавом бороду, отхлебнул чай.
Совсем стемнело, небо на западе разлилось темной прозеленью, лишь над верхушками сопок стыла полосочка, подсвеченная из далеких-далеких глубин. Неуклюжий и громоздкий земной шар ощутимо поворачивался, уводя горы и тайгу в ночь, подальше от солнца. В долине сгустились тени, смазались краски, она казалась теперь глубокой и холодной. В костре потрескивали ветки стланика, пламя колебалось беззвучно и жарко.
— Видать, хорошие были люди, раз за других головы сложили, — сказал вдруг Серега, вспомнив последние слова Филатова.
— Это давненько, парень, было. Я еще молодым ходил, тоже, как ты вот, за приключениями. На берегу тогда строили факторию, ну и вроде совхоза, что ли… В Катуйске, тыща верст отсюда.
— Вы работали там? — спросил я, мгновенно покраснев от волнения.
— Да нет, так. — Филатов замялся, уткнулся бородой в кружку.
— Вы Зотова не знали? — не унимался я, стремясь ковать железо, пока горячо.
Он вскинул на меня блестящие от пламени глаза, опустил кружку.
— Будто бы знавал. Человек известный в наших местах.
— А не знали такого человека, по кличке Кин, Белый Кин?
Филатов сразу насторожился. Ответил чересчур сурово и резко:
— Не знал.
И надолго замолчал. А я подумал, что если он знал Зотова, то не мог не слышать о Белом Кине. Не мог! Знает, старый! Просто не хочет сказать. Не хочет — не надо. А вдруг он из тех, которые тогда?..
Ночью Филатов ворочался, ежился под своим плащом. Ночь выдалась звездная, прохладная. Серега встал, подложил в костер. Пожалев старого человека, укрыл его своим плащом; тот согрелся и уснул.
Утром старик поднялся и, увидев на себе чужую одежду, удивился. Заметив прикорнувшего спиной к костру раздетого Серегу, проворно накинул на него плащ.
— Это ты зря, парень, — отечески проворчал он и подоткнул плащ с боков.
Весь день мы проходили по долине, прыгая с кочки на кочку, перелезая через завалы, обходя топкие места. Вейник стоял здесь сплошной шелестящей стеной, под ногами мягко продавливался прошлогодний настил из жухлой травы.
— Хорошие сена, — сказал Филатов. — Пудов по восемьдесят с десятины можно взять, не меньше, только вот кочкарник. Литовки сюда малые нужны.
Мы ходили по долине еще четыре дня, отыскали до десятка удобных участков с травой, определили запас сена в несколько сотен тонн. Все эти дни Филатов был замкнут, в разговор не вступал, на вопросы отвечал скупо. Его тронуло наше расположение и забота, он еще не раз за эти дни почувствовал дружескую теплоту, но ответных чувств не проявлял. Видимо, возраст его да и жизнь не располагали к откровенной доверительности. Только раз, когда я в разговоре упомянул Петра Николаевича Зотова, он спросил:
— Это кто же, не сынок того Зотова?
И, услышав ответ, пробормотал:
— По стопам папаши, значит. Занятно…
Мы возвращались домой дней через шесть. Жаркий июльский день превратил наш поход в сплошную муку. Пот градом катился с лица, рубашка под рюкзаком взмокла, мы еле переступали в своих тяжелых сапогах по мягкому, податливому мху. Казак плелся сзади, вывалив сухой язык. На закате солнца враз посвежело, с хребта потянул студеный ветер. Остановившись в пяти-шести километрах от своей палатки, мы разожгли костер и уселись сушить одежду. Холодало с каждым часом. На темнеющем небе заиграли слишком уж яркие звезды. Как в зимнюю ночь. Говорят, это зависит от прозрачности атмосферы,
— Однако, поддувает, — сказал Смыслов, с опаской поглядывая на белые вершины хребта. Из-за них выскочил тонкий и бледный серп народившегося месяца. — Давайте тронемся, братцы.
Филатов замучился больше всех. Он отставал, хрипел, кашлял. Серега просто отнял у него ружье, а мы со Смысловым разгрузили его рюкзак. Старик молча подчинился. Силы оставляли его.
— Не заболеть бы только, — прохрипел он.
До палатки было километра три.
Я глянул на часы: без четверти одиннадцать. Час ходу, если ничего не случится.
Как нам потом сказал Зотов, этот день на базе прошел как нельзя лучше. Солнце сияло, зеленый лес нежно шелестел под ветерком. Снежные вершины хребта Черского светились в голубом небе безгрешной чистотой. И вообще в природе наблюдался полный порядок.
Вечером Зотовы и Бычков слушали последние известия. Наши войска дрались очень упорно, в центре России фронт стоит прочно, но на юге… Бычков прослушал известия, хмуря брови. Они все еще наступают. Он вышел из палатки, постоял, заложив руки за спину, и пошел к лесу. Он думал о своей семье. И о своей судьбе.
По дороге домой Зотовы зашли на огород. Закатное солнце ласково освещало молодые розетки капусты. Нежные, резные листья моркови доверчиво тянулись к небу. Свекольная ботва набирала силу и уже краснела. Даже семь клубней картофеля, которые с трудом нашли на прииске и посадили, проросли и грозили превратиться в настоящие кусты. А лук, высаженный рассадой, выбросил толстые перья темно- зеленого цвета и одним видом своим спугивал всякие разговоры о цинге.
— Что-то уж очень холодно, — сказала Варя. — Мне кажется, ночь необычайно свело.
— Как всегда, где-нибудь около нуля или два-три градуса выше, — ответил Зотов. — Впрочем, можно зайти на площадку, глянуть.
Но он не зашел. Все равно через час наблюдения.
В двенадцать часов ночи мы подходили к домику Зотовых. Петр Николаевич с фонарем в руке как раз вышел, чтобы идти на площадку. Залаял Казак, мы шумно приветствовали друг друга.
— Посидите, я сейчас, — сказал Зотов и быстро пошел на метеостанцию.
Он возвратился почти тотчас же. Он бежал, размахивая фонарем. С ходу крикнул:
— Беда, ребята! Мороз! Скорей на огород…
Мы сбросили рюкзаки, растерянно огляделись. Июль же, черт возьми! Середина лета. Небо было глубоким, почти черным, звезды мигали высоко-высоко, и оттуда, из пустого неба, ощутимо падал на землю холод. Белая стена гор зловеще светилась на горизонте. Я сделал несколько шагов. Под ногами хрустнуло. Лед. Лед!.. Лужица воды затянулась свежим ледком. А как же наши растения?
Мы бросились на огород. Серега на ходу спросил у Зотова:
— Сколько?
— Десять минут назад было минус полтора. Температура падает!
Какими беззащитными, обреченными выглядели сейчас огородные растения! Земля парила, защищая свое зеленое детище. Но холод давил, пар застывал ледяными капельками на листьях капусты. Кто-то тронул розетку, испуганно вскрикнул:
— Мерзлая!
Зотов протянул руку к листку. Он сломался с коротким треском.
— Все кончено, — глухо сказал Петр Николаевич. — Погибла.
Ну нет, не все кончено! Я-то знал, что не всё.
— Костры и побольше воды!
По краям огорода у нас лежали кучи хвороста. Мы запалили их. Густой дым покрыл огород. Но со стороны гор потянуло ветром, и дым пошел в сторону. Бесполезно! Северин гремел посудой, он бежал от палатки с ведрами и кастрюлями.
— Поливайте! Как можно больше воды! — скомандовал я.
С быстротой отчаяния все стали бегать от ручья к грядкам и лить на растения воду. Мимо тяжело
