— Лошадей хороших получил? — спрашивал Усков
— Будто хороших… Все больше наши, полуякутки Маленькие, но выносливые. И до корму неприхотливые. Не знаю, будешь ругать меня, Василий Михайлович, или нет, но взял я вместе с табунком и жеребчика. Говорят, он хорошо табун держит. Норовистый, но строгий. Уж никакая лошадь не отобьётся: закусает, а не пустит. Чисто фельдфебель старорежимный, дисциплину в строю держит. Хоть и неспокойно с ним, но взял.
— Что ж, взял так взял… Тебе забота, да, пожалуй, Луке Лукичу.
— Так и он с вами?
— Лука Лукич? А как же! Ты ведь с ним всё-таки знаком?
— Три сезона вместе ходили. Ещё когда по Балахап-чану прииска ставили. Где же он?
— Спит в кузове. Отсыпается…
— А ещё кто в партии?
— Агроном, двое парней — мой племянник и студент-практикант. Ну и спутница моя, Кава…
— Агроном-то зачем? Не пшеницу сеять идём.
— Будем смотреть земли. Трест совхозы намерен строить на новых местах.
— А-а… Дело нужное… Когда тронемся, Василий Михайлович?
— Сам решай. Одного дня, я думаю, на сборы хватит? Я познакомлю тебя с маршрутом, и, пожалуй, на заре послезавтра отправимся.
— Никогда не ходил я в ту сторону, Василий Михайлович, — все как-то стороной обходил. Слава дурная у старожилов идёт об этих горах, — раздумчиво сказал незнакомый голос.
— А именно?
— Знаешь, как у них называется то плоскогорье, что правее долины Кура-лех? Салахан-Чинтай. Это значит — «Жилище злых духов».
— Интересно… Нам как раз по пути. Зайдём и в жилище злых духов, проведаем, чем они недовольны, почему злы… А вообще-то я уже знаю об этих слухах.
Говорившие отошли в сторону, и Петя уже не слышал, о чём шла дальнейшая беседа. Он выглянул наружу. Было светло. Машина стояла на большой песчаной отмели у реки. Дороги не было видно ни позади, ни впереди. Значит, ехали прямо по берегу речки, по гравию и песку.
К берегу подступал лес. Из леса будто выбежала к реке избушка с одним оконцем, по виду нежилая, без ставен и без стёкол — зимовье. Возле неё ходили, пофыркивая, лошади, тут же лежала кудлатая чёрная собака с маленькими стоячими ушками и смешным коротеньким носом — типичная лайка, северянка.
Петя отдёрнул полог и спрыгнул на землю. За ним выскочила Кава и тут же принялась отряхиваться и вылизывать взлохмаченную шерсть. А через секунду около неё уже стояла и осторожно, подозрительно принюхивалась чёрная собака. Потом обе повиляли хвостами и вдруг сразу сорвались и, резвясь, побежали вдоль берега. Знакомство состоялось.
Усков подходил к машине. Рядом с ним шагал крупного телосложения старик с небольшой, порядком поседевшей бородой. Его розовое, свежее лицо и молодые глаза как-то не вязались с седой бородой и внушительной осанкой. Одет он был в видавшую виды кожаную куртку, подпоясан охотничьим ремнём, на котором висели патронташ и сумка то ли с порохом, то ли с табаком и спичками. Простые брюки заправлены в ладные ичиги, туго перетянутые ремешками у щиколотки и под коленками.
«Настоящий таёжный охотник», — определил Петя, прочитавший немало иллюстрированных книжек о тайге и её жителях.
— Вот и наш проводник Николай Никанорович. Знакомься, Петя… Это мой племянник, самый юный наш разведчик.
Петя протянул руку и улыбнулся. Старик подтянул подростка за плечи к себе и поцеловал по-отечески ласково, в лоб.
Николай Никанорович Любимов родился здесь же, на Севере, в семье ссыльного из Нижнего Новгорода, и с детских лет привык к сумраку тайги, к холоду горных, рек, к комарам и ружью, к волчьему вою и шуму обвалов. Восьми лет он уже был на весенней тяге гусей, в двенадцать ходил с охотниками на рысь и медведя, а в семнадцать начал водить по тайге людей, уходивших от бдительного ока царской полиции. Когда после революции по таёжным куткам рассыпались остатки разбитых колчаковских и семеновских банд, Любимов, с куском красной ленты на ушанке, гонялся за ними вместе с сотнями таких же, как он, партизан. А уже в последние годы, когда в Хамадане создали трест, Любимов был назначен штатным проводником и стал первым другом разведчиков-геологов.
Вскоре все поднялись, и Усков объявил:
— Через сутки двинемся дальше!
В лесном уголке у безымянной речки, вероятно, впервые раздавалось столько шумов человеческой жизни. Разгружали машину, готовили вьючные узлы, подбирали и сортировали грузы, стараясь переложить их поудобнее и поладней в брезентовые мешки для конных укладок.
Солнце поднялось, стало припекать.
— Пора и поесть. Как, друзья? Петя, ну-ка, организуй костёр да походный котелок, — сказал Усков.
Петя бросился в лес. Он живо срубил две первые попавшиеся жерди, очистил их от коры, вбил в песок, положил на них поперечину и побежал за дровами. Выбирать было некогда, хотелось выполнить поручение как можно быстрее. Он свалил тонкую лиственницу, подтащил к своему сооружению, живо изрубил в щепки и сложил в кучу. Свежие дрова приятно пахли смолой. На руках у дровосека налипла живица, и они сразу стали такими грязными, что нечего было и думать отмыть их в воде. Но, кажется, дело сделано! Петя чиркнул спичкой. Кора задымила, затлела и… погасла. Петя поджёг ещё раз, потом ещё. Коробок уже почти пустой, а успех все тот же. Мальчик покраснел и украдкой поглядывал на старших. Все были заняты каждый своим делом, никто не обращал на него внимания. Тогда он подошёл к грузовику и тихонько попросил шофёра:
— Семеныч, дайте немного бензинчику.
— Пожалуй… Смотри, только осторожно. Бензин вспыхнул, и весь костёр охватило весёлым пламенем. Дрова затрещали, закоптили, зашипели и… погасли. Какая досада! У Пети даже уши покраснели.
Николай Никанорович неторопливо подошёл к нему, взял топор и тихо сказал:
— А ну, пошли со мной…
Они углубились в лес. Проводник огляделся. Недалеко белела сухая лесина. Он внимательно осмотрел её. выбрал ровный, без сучков, бок и, не срубая дерева, настругал со ствола длинных, вьющихся стружек. А уж потом срубил все дерево и, разделав его на поленья, сам взялся за тяжёлый комель. Петя ухватил вершину. У чёрного от копоти Петиного «костра» проводник ещё наколол длинных щепок, поставил их шалашиком над пучком стружек, обложил шалашик толстыми чурками стоймя, так, что теперь все дрова стояли наклонно к центру, и поджёг в середине шалашика стружку и кору. Пламя побежало по растопке, по щепкам, вынырнуло вверх, как в трубе, охватило поленья — и ну гудеть между чурочками, будто в хорошей печке! И все это без слов, без объяснений. Петя глядел во все глаза.
— Ясно?
— Ясно!.. Спасибо, Николай Никанорович.
— Приглядывайся. Май кругом, деревья хоть и смолистые, однако ещё сыроваты, не хотят гореть. Вот и палки твои, что на рогачок поставлены, не годятся. Сырые. Сейчас нагреются, погнутся, и чайник бухнется в костёр… Принеси-ка сухих…
Скоро над костром бурлил чайник, а сбоку, на углях, стоял котелок, в котором побулькивали аппетитно пахнувшие мясные консервы. Кава и её новый приятель Туй лежали рядом, жмурясь от удовольствия.
Чаевали тут же, у костра, присев на ящиках. Вокруг, куда только хватал глаз, нежилась под ярким солнцем последних дней мая темно-зелёная тайга. Рядом негромко говорила о чём-то с камушками река, и её неторопливый, приглушённый говорок чутко слушал молчаливый лес, склонивший к воде свои мохнатые уши. Солнце грело все сильнее. В такую погоду от лиственниц и розовых цветов багульника к полудню начинает исходить густой аромат смолы и скипидара. Вдоль реки тянет лёгким ветерком, который разгоняет надоедливых комаров. Как хрусталь чиста и прозрачна, как лёд холодна вода в горном ручье. Такую воду
