— Да и не соображаю я сейчас ничего, — сказал я. Помолчал немного и добавил: — Ну-ка, Сердар, пошли в кофейню.
— Не. Я в магазин. У меня дела.
Он ушел. Если у твоего отца есть магазин, у тебя внезапно, ни с того ни с сего могут появляться дела. Но я-то все еще учусь! Не бросил, как все вы! Как странно: больше всего смеются надо мной. Я уверен, что Сердар вечером придет в кофейню раньше всех и расскажет всем про шакала. Плюнь, Хасан, не расстраивайся — а я и не расстроился, а стал подниматься вверх, на холм.
Я смотрю на быстро проезжавшие мимо меня машины, грузовики, которые торопятся на паром в Дженнет-хисар или Дарыджа,[13] и мне как будто нравится думать, что я одинок. Я бы хотел, чтобы со мной произошло какое-нибудь приключение. В жизни так много всего, так много может произойти, а я все время чего-то жду. То, чего я хочу, происходит, но будто бы очень медленно, и когда случается, то совсем не так, как я думал и как ожидал. Так мне кажется. Все события происходят очень медленно, как будто бы для того, чтобы меня разозлить, а потом вдруг смотришь — а все уже давно закончилось. Вот как эти проезжающие машины. Они начинали действовать мне на нервы, я смотрю — может, хоть кто-нибудь остановится и мне не придется по такой жаре подниматься в гору. Но в этом мире никому дела до тебя нет. Я стал есть свой персик, но это меня не отвлекло.
Была бы сейчас зима — я бы сейчас побродил в одиночестве по пляжу, не стесняясь никого, вошел бы через открытую калитку на пустынный песчаный пляж; волны плескались бы. ударяясь о берег, а я бы брел по песку, то подпрыгивая, то отбегая, чтобы вода не попала в ботинки, и думал бы о своей жизни, думал бы, что обязательно стану кем-нибудь важным, и еще бы думал, что тогда на меня посмотрят другими глазами не только все эти дураки, но и все девчонки. И тогда мне бы не было так грустно, особенно при мысли о будущем, и тогда бы я не сказал Сердару: «Ну-ка пошли в кофейню», а мне было бы хорошо и одному — если бы сейчас была зима. Но зимой есть школа, черт бы ее побрал, чокнутые учителя…
А потом я увидел тот самый белый «анадол»,[14] поднимавшийся в гору. Пока машина медленно приближалась, я понял, что в ней — они, но, кажется, застеснялся и вместо того, чтобы остановиться и поднять руку, отвернулся. Они подъезжали все ближе и ближе, но, не узнав меня, проехали мимо. Когда они поравнялись со мной, мне на миг показалось, что я ошибся. Ведь в детстве Нильгюн не была такой красивой! Но кем еще, кроме фарука, может быть тот толстяк за рулем? Какой толстый! И тогда я понял, куда я пойду: не домой! Я спущусь с холма, пойду и посмотрю на их дом, может, увижу моего дядю-карлика, он пригласит меня войти: если я не постесняюсь, то, конечно, войду, поздороваюсь, может быть, даже поцелую руку их бабушке, потом поздороваюсь с ними, спрошу, узнали ли они меня, скажу — я очень повзрослел, да, согласятся они, мы узнали тебя, ведь в детстве мы были близкими друзьями; мы будем говорить и говорить о том, как дружили в детстве; мы поговорим — и я забуду о своей гадкой грусти. Если пойду сейчас туда.
4
Пока «анадол» с трудом поднимался в гору, я спросил:
— Ребята, вы узнали его?
— Кого? — удивилась Нильгюн.
— А вот того, в синем, что шел по обочине. Он нас сразу узнал.
— Высокого? — Нильгюн обернулась и посмотрела назад, но мы уже были далеко. — Кто это?
— Хасан!
— Какой Хасан? — безразлично спросила Нильгюн.
— Племянник Реджепа!
— Надо же, как он повзрослел! — изумленно воскликнула Нильгюн. — Я его не узнала.
— Как не стыдно! — сказал Метин, — Мы же дружили в детстве.
— А ты чего его не узнал? — спросила Нильгюн,
— Так я же его не видел!.. Но как только Фарук сказал, я сразу понял, кто это.
— Вот молодец! — съязвила Нильгюн. — Какой умница!
— Так, значит, ты говоришь, что я в этом году совершенно изменился? — спросил Метин. — Но ты забываешь себя в прошлом.
— Не говори ерунду.
— Ты совсем про все забыла из-за своих книг, — сказал Метин.
— Не умничай! — огрызнулась Нильгюн.
Они замолчали. Тишина длилась долго. Мы поднялись на холм, по обеим сторонам которого каждый год выстраивались новые уродливые бетонные здания, проехали мимо смоковниц, через поредевшие виноградники и черешневые сады. Из приемника доносилась ненавязчивая, легкая европейская мелодия. Увидев вдалеке море и Дженнет-хисар, мы заволновались, наверное, так же, как волновались в детстве, я почувствовал это по тому, как все замолчали, но это длилось недолго. Мы молча спустились с холма и поехали мимо шумных, веселых, загорелых людей в шортах и майках. Когда Метин открывал ворота, Нильгюн сказала:
— Братишка, посигналь-ка.
Я заехал на машине во двор и с грустью посмотрел на дом, который, казалось, с каждым моим приездом еще больше ветшал и пустел. С деревянных дверей и окон осыпалась краска, плющ перебрался с боков на фасад, тень смоковницы падала на закрытые ставни Бабушкиной комнаты, петли окон первого этажа покрылись ржавчиной. Меня охватило странное чувство: в этом доме словно таилось нечто ужасное, чего я раньше по привычке не замечал, а сейчас я растерянно и с беспокойством ощущал это. Я смотрел через неуклюжие створки большой входной двери, распахнутые специально для нас, на мертвую влажную тьму, окружавшую Бабушку и Реджепа.
— Давай, братик, выходи, чего ты сидишь, — сказала Нильгюн.
Он вышла из машины и пошла к дому. Тут она заметила фигурку торопливо, покачиваясь, шагавшего из маленькой кухонной двери к нам навстречу Реджепа, увидев которого нельзя было не смутиться. Они обнялись, расцеловались. Я выключил незаметно игравшее радио и вышел из машины в безмолвный сад. На Реджепе был его всегдашний пиджак, скрывавший его возраст и еще этот его странный узкий галстук. Мы обнялись и тоже расцеловались.
— Я волновался! — сказал он. — Вы задержались.
— Как ты?
— М-м-м, — замялся он. — Все хорошо. Я вам комнаты приготовил, кровати постелил. Госпожа вас ждет. Фарук-бей, вы как будто еще больше поправились?
— Как Бабушка?
— Хорошо… Вот только на все жалуется… Дайте-ка я возьму ваши чемоданы.
— Да потом заберем.
Мы поднялись по лестнице, Реджеп впереди, мы — следом. Я почему-то обрадовался, вспоминая пыльный свет, струившийся в комнаты сквозь ставни, и запах плесени. Когда мы подошли к двери Бабушкиной комнаты, Реджеп на мгновение остановился, вздохнул, а потом его глаза весело и озорно вспыхнули, и он крикнул:
— Приехали, Госпожа, приехали!
— Где они? — раздался нервный старческий голос Бабушки. — Почему ты мне не говоришь? Где они?
В детстве я стучал по латунным спинкам кровати, где она сейчас лежала, укрытая голубым в цветочек одеялом, спиной на трех подушках, лежавших одна на другой. Мы по очереди поцеловали ее руку. Рука была белой, мягкой, а на сморщенной коже виднелись знакомые пятна и родинки, которые радовали, как встреча со старинными друзьями. И комната, и Бабушка, и ее рука пахли одинаково.
— Здравствуй, Бабушка! Здоровья тебе!
— Как вы, Бабулечка?
— Плохо, — ответила Бабушка, но мы ничего не сказали. Губы у нее слегка задрожали, она смутилась,
