не лил, ни советов не давал. Он обнял и поцеловал свою дочь и захотел как можно скорее выйти из толпы в зрительном зале.
У входа в театр, где собралось много народу, и на обратном пути Ипек во все глаза смотрела, чтобы заметить Ка или человека, у которого можно будет спросить о нем, но на улицах никто не привлек ее внимание. Позже она сказала мне:
— Насколько Ка мог проявлять пессимизм по любой причине, настолько я проявляла оптимизм в последующие сорок пять минут, наверно, по другой причине, но из-за такой же ерунды.
Пока Тургут-бей, пройдя прямо к телевизору, ожидал представления, о прямой трансляции которого теперь сообщалось постоянно, Ипек собрала чемодан, который собиралась увезти с собой в Германию. Он выбирала в шкафах вещи, платья, пытаясь, вместо того чтобы думать о том, где Ка, представить то, как они будут счастливы в Германии. В какой-то момент она, засовывая в чемодан чулки и нижнее белье, помимо того, что она заранее собрала, и размышляя о том, что, может быть, никогда не сможет привыкнуть к немецкому белью и что возьмет все это, хотя и предполагала, что 'в Германии белье гораздо лучше', интуитивно выглянула из окна и увидела, что к отелю приближается военный грузовик, который несколько раз приезжал, чтобы забрать Ка.
Она спустилась вниз, ее отец также был в дверях. Хорошо выбритый и с птичьим носом сотрудник Управления в штатском, которого она видела впервые, сказал: 'Тургут Йылдыз' — и вручил ее отцу запечатанный конверт.
Когда Тургут-бей с посеревшим лицом и дрожащими руками вскрыл конверт, из него появился ключ. Поняв, что письмо, которое он начал читать, предназначалось его дочери, он дочитал до конца и протянул Ипек.
Четыре года спустя Ипек отдала мне это письмо, потому что честно хотела, чтобы то, что я напишу о Ка, было правдой, и для того, чтобы оправдать себя.
Четверг, восемь часов
Тургут-бей, если вы будете так добры выпустить при помощи этого ключа Ипек из моей комнаты и отдать ей это письмо, всем нам, сударь, будет очень хорошо. Извините меня. С уважением.
Милая. Я не смог убедить Кадифе. Солдаты, чтобы защитить меня, привели сюда, на вокзал. Дорога на Эрзурум открылась, и меня насильно высылают отсюда первым поездом, который будет в девять тридцать. Нужно, чтобы ты взяла мою сумку, свой чемодан и приехала. Военная машина заберет тебя в девять пятнадцать. Смотри не выходинаулииу. Приезжай. Я очень тебя люблю. Мы будем счастливы.
Человек с птичьим носом сказал, что они еще раз приедут после девяти часов, и уехал.
— Ты поедешь? — спросил Тургут-бей.
— Я очень волнуюсь, что с ним случилось, — сказала Ипек.
— Солдаты его охраняют, с ним ничего не случится. Ты нас бросишь и уедешь?
— Я верю, что буду с ним счастлива, — сказала Ипек. — И Кадифе так сказала.
И она вновь начала читать письмо, которое держала в руках, словно там было доказательство ее счастья, а после этого заплакала. Но она не могла понять, почему у нее текут слезы. Много лет спустя она сказала мне:
— Может быть, я плакала потому, что мне было тяжело покидать отца и сестру.
Я видел, что мой интерес ко всему, что чувствовала в тот момент Ипек, ко всем деталям, привязывает ее к собственному рассказу.
— Возможно, я боялась каких-то других своих мыслей, — сказала она потом.
После того как слезы Ипек прекратились, они пошли вместе с отцом в ее комнату и вместе еще раз просмотрели вещи, которые предстояло положить в чемодан, а затем пошли в комнату Ка и сложили все его вещи в большую дорожную сумку вишневого цвета. На этот раз они оба с надеждой говорили о будущем, рассказывали друг другу о том, что после отъезда Ипек Кадифе, дай бог, уже быстро закончит учебу и Тургут-бей с дочерью вместе поедут во Франкфурт навестить Ипек.
Собрав чемодан, они оба спустились вниз и сели у телевизора, чтобы смотреть на Кадифе.
— Дай бог, чтобы пьеса была короткой и чтобы ты, перед тем как сесть в поезд, увидела бы, что все закончилось без бед и приключений! — сказал Тургут-бей.
Не говоря больше ни о чем, они сели перед телевизором и прижались друг к другу, как делали, когда смотрели «Марианну», но Ипек думала совершенно не о том, что видела в телевизоре. От того, что они увидели за первые двадцать пять минут прямой трансляции спектакля, у нее в памяти осталось только то, как Кадифе вышла на сцену с покрытой головой и в длинном ярко-красном платье и спросила: 'А как вы хотите, папочка?' Ипек сказала мне: 'Конечно же, я думала тогда о другом', поняв, что мне было искренне интересно, о чем же она тогда думала. Когда я множество раз спросил ее о том, где же мысленно она пребывала, она рассказала, что думала о путешествии на поезде, которое им предстояло совершить с Ка. А затем о своем страхе.
Однако, подобно тому как она не могла сказать точно, чего боится, так не смогла и мне этого объяснить много лет спустя. Окна ее разума были распахнуты настежь, и из них было видно абсолютно все, кроме телевизионного экрана напротив; а она с изумлением смотрела на предметы вокруг, на треножник, на складки занавесок, как путешественники, которым, когда они возвращаются из длинной поездки, их дом, вещи, их комнаты кажутся очень странными, маленькими, необычными и старыми. Она сказала мне, что ее жизнь разрешила ей в тот вечер уехать в другое место, и она поняла, что смотрела на собственный дом, как на чужой. По словам Ипек, это было ясным доказательством того, что тем вечером она решила ехать во Франкфурт вместе с Ка, когда она осторожно рассказывала мне об этом в кондитерской 'Новая жизнь'.
Когда у входа в отель раздался звонок, Ипек побежала и открыла. Военная машина, которая должна была отвезти ее на станцию, приехала раньше. Она со страхом сказала сотруднику в штатском, что придет через какое-то время. Она побежала к отцу, села рядом с ним и изо всех сил обняла его.
— Машина приехала? — спросил Тургут-бей. — Если у тебя чемодан собран, то время еще есть.
Какое-то время Ипек бездумно смотрела на Суная на экране. Не выдержав, она побежала в комнату и, бросив в чемодан свои талки и маленькую сшитую сумку на молнии, стоявшую на подоконнике, несколько минут сидела на кровати и плакала.
По ее рассказу, который я услышал впоследствии, когда она вернулась назад в гостиную, она уже точно решила покинуть Карс с Ка. В душе она была спокойна, потому что отбросила сомнения и нерешительность, и ей хотелось провести свои последние минуты в этом городе, глядя в телевизор со своим любимым папочкой.
Когда Джавит, работавший на рецепции, сказал, что кто-то пришел, она совсем не забеспокоилась. А Тургут-бей сказал дочери принести из холодильника бутылку кока-колы и два стакана, чтобы разлить ее.
Ипек сказала мне, что никогда не сможет забыть лицо Фазыла, которого увидела у двери в кухню. Его взгляд и говорил о том, что случилась беда, и также выражал то, что Фазыл воспринимал Ипек как члена семьи, очень близкого человека, чего раньше Ипек никогда не замечала.
— Убили Ладживерта и Ханде! — сказал Фазыл. Он выпил полстакана воды, который дала ему Захиде. — Только Ладживерт мог уговорить Кадифе не снимать платок.
В этот момент Ипек стояла и смотрела, не двигаясь, и Фазыл заплакал. Он сказал, что пошел туда, повинуясь внутреннему зову, что Ладживерт и Ханде спрятались, и, когда увидел взвод солдат, то понял, что нападение было устроено по доносу. Если бы не было доноса, их бы не было так много. Нет, они не могли следить за ним, потому что, когда Фазыл туда пришел, все уже произошло. Фазыл сказал, что в свете военных прожекторов, вместе с детьми, пришедшими из соседних домов, видел труп Ладживерта.
— Я могу здесь остаться? — сказал он, закончив свой рассказ. — Я не хочу никуда идти.
Ипек дала стакан и ему. Она поискала открывашку для бутылки, спонтанно открывая и закрывая совершенно не те ящики. Она вспомнила, как Ладживерт выглядел в первый раз, вспомнила, что положила в чемодан блузку в цветочек, которую надела в тот день. Она впустила Фазыла и усадила его на стул рядом с кухонной дверью, на который во вторник вечером под всеобщими взглядами сел опьяневший Ка, чтобы записать стихотворение. А потом, остановившись на какой-то момент, она, словно внезапно заболев, стала чувствовать боль, которая распространялась в ней, словно яд: в то время как Фазыл беззвучно смотрел на
