Он увидел, что несколько любопытных, обеспокоенных увиденным по телевизору, выглядывали в окна. Трудно сказать, насколько Ка был в курсе тех ужасных событий, что произошли в театре. Выстрелы начались до того, как он покинул театр, возможно, и эти залпы, и З. Демиркола он посчитал частью постановки.
Он сосредоточил все внимание на забытом стихотворении. Почувствовав, что на его место пришло другое стихотворение, он стал придерживать его где-то в уголке своей памяти, чтобы оно развилось и стало более совершенным.
Издалека послышалось два выстрела. Эти звуки исчезли в снегу, не отразившись эхом.
Как прекрасно падал снег! Какими огромными снежинками, как решительно, словно вовсе не собираясь останавливаться, и как безмолвно! Широкий проспект Карадаг представлял собой спуск, под снегом по колено исчезавший в темноте ночи. Он был белым и полным тайн! В красивом трехэтажном здании муниципалитета, оставшемся от армян, совершенно никого не было. Сосульки, свисающие с дикой маслины, соединились с сугробом, возвышающимся над автомобилем, которого под ним не было видно, и эти сосульки создали прозрачный занавес — наполовину изо льда, наполовину из снега. Ка прошел мимо окон одноэтажного пустого армянского дома, наглухо заколоченных досками. Слушая собственное дыхание и звуки своих шагов, он чувствовал, что способен решительно отвернуться от зова настоящей жизни и настоящего счастья, призыва, который будто слышал впервые.
В крошечном парке со статуей Ататюрка, напротив особняка губернатора, не было никого. Ка не заметил никакого движения и перед зданием Управления финансов, которое сохранилось со времен русских и было самым пышным зданием Карса. Семьдесят лет назад, после Первой мировой войны, когда войска царя и падишаха ушли из этого района, здесь находилось правительство независимого турецкого государства с парламентом. Напротив находилось старое здание армянской постройки, разрушенное английскими солдатами, поскольку оно было резиденцией правительства того же упраздненного государства. Не приближаясь к зданию, которое строго охранялось (сейчас это была резиденция губернатора), Ка повернул направо и направился прямо к парку. Он уже было оказался перед другим армянским домом, таким же красивым и печальным, как и другие, как вдруг увидел на краю соседнего участка земли медленно и тихо, как во сне, приближающийся танк. Поодаль, рядом с лицеем имамов-хатибов, стоял военный грузовик. На нем было мало снега, и Ка понял, что грузовик приехал недавно. Раздался выстрел. Ка повернул назад. Он спустился по проспекту Армии, избегая полицейских, которые пытались согреться в будке с обледеневшими окнами перед особняком губернатора. Он понял, что сможет сохранить новое стихотворение у себя в голове и связанное с ним воспоминание, только если вернется в свою комнату в отеле, не выходя из состояния этого снежного безмолвия.
Он был на середине спуска, когда с противоположной стороны улицы послышался шум, и Ка замедлил шаг. Два человека пинали дверь Телефонного управления.
На снегу показался свет фар автомобиля, а затем Ка услышал приятный шорох гусениц танка. Из черной гражданской машины, подъехавшей к Телефонному управлению, вышел какой-то солидный человек, которого Ка видел недавно в театре, когда собирался уходить, и вместе с ним вооруженный человек в шерстяном берете.
Все они остановились перед дверью. Начался какой-то спор. По их голосам и тому, что было видно в свете уличного фонаря, Ка понял, что перед дверью стояли З. Демиркол и его спутники.
— Как это у тебя нет ключа! — сказал один. — Разве не ты главный начальник по телефонам? Разве тебя сюда привезли не для того, чтобы ты отрезал телефоны? Как это ты забываешь свои ключи?
— Городские телефоны можно перерезать не отсюда, а с новой станции, которая находится на Вокзальном проспекте, — сказал начальник.
— Это восстание, и мы хотим войти сюда, — сказал З. Демиркол. — А если захотим, пойдем и в другие места. Понятно? Где ключ?
— Сынок, этот снег через два дня прекратится, дороги вновь откроются, и государство призовет всех нас к ответу.
— То государство, которого ты боишься, — это мы, — ответил З. Демиркол, повысив голос. — Откроешь или нет?
— Я не открою, пока не получу письменного распоряжения!
— Сейчас посмотрим, — сказал З. Демиркол. Он вытащил револьвер и два раза выстрелил в воздух. — Ну-ка, возьмите и прижмите его к стене, если будет упорствовать, расстреляем, — сказал он.
Никто не поверил его словам, но все же вооруженные ружьями люди З. Демиркола приставили Реджаи-бея к стене Телефонного управления. Они слегка подтолкнули его вправо от окон, оказавшихся у него за спиной, чтобы не испортить их. Снег в том углу был мягким, и начальник упал. Они извинились и, взяв за руки, подняли его на ноги. Они развязали его галстук и связали ему руки сзади. В это время они разговаривали между собой и пообещали, что до утра уберут всех предателей родины в Карсе.
По приказу З. Демиркола они зарядили ружья и выстроились напротив Реджаи-бея, как палачи. Как раз в это время издалека послышались звуки выстрелов. (Это был предупредительный залп, который сделали солдаты в саду общежития лицея имамов-хатибов.) Все замолчали и стали ждать. Снег, падавший весь день, почти прекратился. Стояла необычайно красивая, волшебная тишина. Через какое-то время один из них сказал, что у старика (тот вовсе не был стариком) есть право выкурить последнюю сигарету. Они вставили Реджаи-бею в рот сигарету, сверкнули зажигалкой и, заскучав, пока начальник курил, начали ломать дверь Телефонного управления прикладами ружей и ногами в солдатских ботинках.
— Жаль государственного имущества, — сказал начальник, стоя в стороне. — Развяжите меня, я открою.
Они вошли внутрь, а Ка продолжил свой путь. То и дело слышались редкие звуки выстрелов, но он обращал на них внимание не больше, чем на вой собак. Все его внимание было сосредоточено на совершенно неподвижной красоте ночи. На какое-то время он остановился перед старым пустым армянским домом. Затем с почтением наблюдал за сосульками, свесившимися с веток, похожих на призраки деревьев в саду и на развалины какой-то церкви. В мертвом свете уличных бледно-желтых городских фонарей все выглядело так, будто появилось из печального сна, и Ка охватило чувство вины. С другой стороны, его сердце было полно благодарности к этому безмолвному и забытому краю, где его душа вновь наполнилась стихами.
Поодаль на тротуаре стоял юноша, решивший пойти посмотреть, что происходит, из окна появилась его рассерженная мать, она ругала его и звала домой. Ка прошел между ними. На углу проспекта Фаик-бея он увидел двух мужчин своего возраста, в волнении выходивших из лавки сапожника, один был довольно крупным, а второй — хрупким, как подросток. Это были двое влюбленных, которые вот уже двенадцать лет, сказав своим женам: 'Я иду в чайную', тайно встречались в этой пахнущей клеем лавке; узнав из новостей по телевизору, постоянно включенному у соседа наверху, что выходить на улицы запрещено, они заволновались. Ка повернул на проспект Фаик-бея и, спустившись на две улицы вниз, заметил напротив лавки танк, стоявший рядом с дверью, около которой Ка был утром, и эта дверь была открыта в сторону прилавка, где лежала форель. Танк, как и улица, был словно мертвый и такой неподвижный и стоял в такой волшебной тишине, что Ка сначала решил, что в нем никого нет. Но люк открылся, оттуда показалась голова и сказала ему, чтобы он немедленно возвращался домой. Ка спросил, как пройти к отелю 'Снежный дворец'. Но солдат еще не успел ответить, как Ка заметил напротив темную типографию городской газеты «Граница» и понял, как вернуться.
Тепло отеля, свет в вестибюле наполнили его сердце радостью. По лицам постояльцев в пижамах, смотревших телевизор с сигаретами в руках, он понял, что произошло что-то необычное, но его разум свободно и легко скользил надо всем, подобно ребенку, который уходит от разговора, который ему не нравится. В контору Тургут-бея он вошел с этим чувством легкости. Все еще были за столом и смотрели телевизор. Завидев Ка, Тургут-бей встал и с упреком в голосе сказал, что они очень беспокоились из-за того, что он опоздал. Он говорил что-то еще, но Ка вдруг встретился взглядом с Ипек.
— Ты очень хорошо прочитал стихотворение, — сказала она. — Я тобой горжусь.
Ка сразу же понял, что это мгновение не сможет забыть до конца своих дней. Он был так счастлив, что из его глаз полились бы слезы, если бы не вопросы других девушек и если бы Тургут-бей не умирал от любопытства.
— Вероятно, военные что-то делают, — сказал Тургут-бей, с грустью человека, не решившего,
