белоснежную кожу, была бедной девушкой из низшего класса. Когда она попадала в трудные ситуации, когда ее несправедливо обвиняли, когда она была безответно влюблена или ее неправильно понимали, зритель вспоминал бедняцкое прошлое длинноволосой Марианны с невинным лицом, то, что она была одинокой, сиротой, и тогда Тургут-бей, сидевший, вжавшись в кресле, как кошка, и его дочери крепко обнимали друг друга, и когда дочери с двух сторон прислонялись головой к груди и к плечам отца, у них всех капали слезы. Так как Тургут-бей стеснялся того, что был так увлечен мелодраматическим сериалом, он то и дело подчеркивал бедность Мексики и Марианны и говорил, что эта девушка самостоятельно устроила войну против капиталистов, а иногда кричал экрану: 'Потерпи, доченька, из Карса идет поддержка'. Тогда его дочери слегка улыбались со слезами на глазах.
Сериал начался, и Ка уголками рта улыбнулся. Но, встретившись взглядом с Ипек, он понял, что ей это не нравится, и нахмурил брови.
Во время первого рекламного перерыва Ка быстро и уверенно рассказал Тургут-бею о совместном обращении, и ему удалось за короткое время вызвать у него интерес к этой теме. Больше всего Тургут-бей был доволен тем, что с ним считаются. Он спросил, кому принадлежит мысль написать это обращение и почему вспомнили о нем.
Ка сказал, что он самостоятельно принял решение, о котором идет речь, в свете встреч, которые он провел с демократическими журналистами в Германии. Тургут-бей спросил, каким тиражом выходит 'Франкфуртер рундшау', является ли Ханс Хансен «гуманистом» или нет. Ка, чтобы подготовить Тургут-бея к разговору с Ладживертом, рассказал о нем как об опасном стороннике религиозных порядков, который осознал важность того, что необходимо стать демократом. Но тот не обратил на это никакого внимания и сказал, что у того, кто ударяется в религию, как и у бедных, один конец, и напомнил, что чувствует уважение к жалобам его дочери и ее друзей, даже если ему и не верят. Тем же тоном он объяснил, что чувствует уважение к молодому курдскому националисту, кем бы он ни был, и если бы он был в настоящее время молодым курдом в Карсе, то сам бы, по своей воле, стал курдским националистом. Он пришел в состояние воодушевления, будто поддерживал Марианну. Волнуясь, сказал: 'Это ошибка — говорить столь опрометчиво, но я против военного переворота'. Ка успокоил его, сказав, что это заявление не выйдет в Турции. А затем он сказал, что это собрание можно провести в безопасности только в неприметной маленькой комнатке на самом последнем этаже отеля «Азия», а в отель можно войти никем не замеченным со двора, в который можно пройти через заднюю дверь лавки по соседству с пассажем, выйдя из его задней двери.
— Необходимо продемонстрировать миру, что в Турции существуют настоящие демократы, — ответил ему Тургут-бей. Так как началось продолжение сериала, он заговорил торопливо. Еще до того, как Марианна показалась на экране, он, посмотрев на часы, спросил:
— Где Кадифе?
Ка, как и отец с дочерью, молча смотрел 'Марианну'.
В какой-то момент Марианна, сгорая от любовных мук, поднялась по лестнице и, убедившись, что ее никто не видит, бросилась на шею своему возлюбленному. Они не поцеловались, но сделали то, что производило гораздо более сильное впечатление на Ка: они прижались друг к другу изо всех сил. В долгом молчании Ка понял, что этот сериал смотрит весь Карс, мужья и их домохозяйки-жены, вернувшиеся домой с рынка, девочки из средней школы и старики-пенсионеры, и еще понял, что сериал — причина того, что совершенно пусты не только печальные улицы Карса, но и улицы всей Турции, и в тот же момент понял свою глупость, ведь из-за насмешек интеллектуалов, из-за политических невзгод и утверждений о культурном превосходстве он прожил свою жизнь совершенно всухую, без переживаний, вдали от чувственности, которую демонстрировал этот серил. Он был уверен, что Ладживерт и Кадифе сейчас, после минут любви, где-нибудь уединились и, лежа, обнявшись, смотрят на Марианну и ее возлюбленного.
Когда Марианна сказала своему любимому: 'Я ждала сегодняшнего дня всю жизнь', Ка почувствовал, что эти слова выражают его собственные мысли, и это не случайно. Он попытался встретиться взглядом с Ипек. Его возлюбленная положила голову на грудь отцу и вперила огромные, затуманенные грустью и любовью глаза в экран, желая предаться тем чувствам, которые показывались в сериале.
— И все-таки я очень беспокоюсь, — сказал красивый, с открытым лицом, возлюбленный Марианны. — Моя семья не разрешит нам быть вместе.
— Пока мы любим друг друга, ничего не нужно бояться, — сказала оптимистка Марианна.
— Дочка, ведь этот тип — твой настоящий враг! — вмешался Тургут-бей.
— Я хочу, чтобы ты любил меня, не боясь ничего, — сказала. Марианна.
Ка настойчиво посмотрел в глаза Ипек, и ему удалось встретиться с ней взглядом, но она сразу же отвела глаза. А когда показывали рекламу, она повернулась к отцу и сказала:
— Папочка, по-моему, вам опасно идти в отель 'Азия'.
— Не беспокойся, — сказал Тургут-бей.
— Это же вы уже много лет говорите, что в Карсе выход на улицу приносит несчастье.
— Да, но если я туда не пойду, то из принципа, а не из-за того, что боюсь, — сказал Тургут-бей. Он повернулся к Ка. — Вопрос вот в чем: я, как коммунист, сторонник модернизации, светский человек, демократ и патриот, должен прежде всего верить в просвещение или в волю народа? Если я до конца верю в просвещение и европеизацию, то должен поддерживать военный переворот, совершенный против сторонников религиозных порядков. А если воля народа прежде всего и я уже стал демократом 'чистой воды', тогда я должен пойти и подписать это заявление. А вы во что верите?
— Примите сторону притесненных, пойдите и подпишите обращение, — сказал Ка.
— Мало быть угнетенным, нужно быть еще и правым. Большинство угнетенных неправы в мелочах. Во что будем верить?
— Он ни во что не верит, — сказала Ипек.
— Каждый во что-нибудь верит, — ответил Тургут-бей. — Расскажите, пожалуйста, что вы думаете.
Ка попытался объяснить, что если Тургут-бей подпишется под обращением, то в Карсе станет немного больше демократии. Сейчас он с беспокойством чувствовал, что сильна вероятность того, что Ипек не захочет поехать с ним во Франкфурт, и, хладнокровно убеждая Тургут-бея, он боялся, что тот все-таки не выйдет из отеля. Он ощутил головокружительное чувство свободы, которое позволяло ему говорить о том, во что он верил, и не верить в то, что он говорил. Бормоча всем известные вещи о пользе прав человека, воззвания, демократии, он увидел в глазах Ипек блеск, говоривший о том, что она совершенно не верит тому, что он говорит. Но этот блеск не был осуждающим, обличающим; как раз наоборот, он был полон сексуальности и был возбуждающим. 'Я знаю, ты всю эту ложь говоришь из-за того, что хочешь меня', — говорил этот блеск. Таким образом, сразу после того как Ка решил, что мелодраматическая чувствительность важна, он понял, что открыл для себя еще одну важную истину, которую никогда в жизни не мог понять: мужчин, которые не верят ни во что, кроме любви, некоторые женщины могут находить очень привлекательными… Волнуясь из-за этого нового знания, он долго говорил о правах человека, о свободе мысли, о демократии и на другие подобные темы. Пока он повторял слова о правах человека, которые слегка глуповатые из-за чрезмерно добрых намерений европейские интеллигенты и те, кто подражал им в Турции, опошлили, постоянно говоря о них, он пристально смотрел в глаза Ипек, волнуясь от того, что будет возможность заняться с ней любовью.
— Вы правы, — сказал Тургут-бей, когда реклама закончилась. — Куда запропастилась Кадифе?
Во время фильма Тургут-бей был неспокоен, ему и хотелось пойти в отель «Азия», и было страшно. Пока он смотрел «Марианну», он медленно говорил о политике времен своей молодости, о своей боязни попасть в тюрьму, об ответственности человека и печали старика, затерявшегося среди своих воспоминаний и фантазий. Ка понял, что Ипек и сердится на него за то, что он вовлекает его в это беспокойство и страх, и в восторге от того, что он его убеждает. Он не обратил внимания на то, что она прячет глаза, и не расстроился, когда она, уже в конце фильма, обняла своего отца и сказала:
— Не ходите, если не хочется, вы достаточно пострадали из-за других.
Ка увидел тень на лице Ипек, но ему в голову пришло новое, счастливое стихотворение. Тихонько сев на стул рядом с кухонной дверью, на котором только что сидела Захиде-ханым и, проливая слезы, смотрела «Марианну», он с оптимизмом записал пришедшее стихотворение.
Пока Ка безупречно завершал стихотворение, которое он намного позднее, возможно с издевкой,
