но до того, как приходило стихотворение, сначала полностью обнажался весь смысл мира, и он чувствовал воодушевление. А в этот момент счастья он не ощущал внутри себя такого просветления; было простое ощущение детской безгрешности, словно ему предстояло тут же сказать о смысле мира, подобно ребенку, который только что выучил слова.
Ему вспомнилось все то, что он читал после полудня в библиотеке о строении снежинки. Он пошел в библиотеку для того, чтобы быть готовым, если придет еще одно стихотворение о снеге. Но сейчас у него в голове не было стихотворения. По-детски наивная шестиугольная конструкция снежинки, о которой Ка прочитал в энциклопедии, показалась ему похожей на гармонию приходивших к нему по одному, как снежинки, стихотворений. В тот момент он подумал, что нужно указать на скрытый смысл всех стихотворений.
— Что ты там делаешь? — спросила в этот момент Ипек.
— Я смотрю на снег, милая.
Ему казалось, что Ипек ощутила, что в геометрической конструкции снежинок он увидел еще какой-то смысл, помимо красоты, но в глубине души он знал, что этого не может быть. А Ипек беспокоило то, что Ка интересуется чем-то, кроме нее. Ка чувствовал себя слишком беззащитным перед Ипек, потому что очень сильно желал ее, и он был доволен этим и понял, что их близость позволила ему завоевать хоть некоторую, но власть.
— О чем ты думаешь? — спросила Ипек.
— О моей маме, — ответил Ка и внезапно не смог понять, почему он так ответил, потому что он не думал о матери, хотя она и умерла недавно. Но позднее, когда он будет вспоминать этот момент, он добавит, что думал о маме постоянно во время своего путешествия в Карс.
— Что именно ты думаешь о своей маме?
— Когда однажды зимним вечером мы смотрели из окна на падающий снег, она гладила меня по волосам.
— Ты был счастлив, когда был ребенком?
— Когда человек счастлив, он не знает, что он счастлив. Спустя много лет я решил, что, когда был ребенком, я был счастлив, но на самом деле не был. Но и несчастен, как в последующие годы, тоже не был. Я не думал в детстве о том, чтобы быть счастливым.
— А когда ты начал над этим задумываться?
— Никогда, — собирался ответить Ка, но это было и неправдой, и слишком самоуверенно. И все же в какой-то миг ему захотелось сказать это и произвести впечатление на Ипек, но то, чего он сейчас ждал от Ипек, было гораздо серьезнее, чем видеть, какое впечатление он на нее произвел.
— Когда я уже не смог ничем заниматься потому, что был несчастлив, я начал думать о счастье, — сказал Ка. Хорошо ли он сделал, что сказал это? Он начал волноваться в этом безмолвии. Если он расскажет о том, что одинок и беден во Франкфурте, как он сможет убедить Ипек приехать туда? На улице подул беспокойный ветер, вмиг разметавший снежинки, и Ка охватило беспокойство, которое он почувствовал, когда встал с постели, и сейчас он с большей силой ощутил боль ожидания и любовь, от которой у него болел живот. Он только что был так счастлив, что мысль о том, что он может потерять это счастье, лишала его рассудка. А это, в свою очередь, неожиданно заставляло его усомниться в счастье. 'Ты поедешь со мной во Франкфурт?' — хотелось спросить ему Ипек, но он боялся, что она ответит не так, как ему хочется.
Он вернулся к кровати и со всей силой обнял сзади Ипек.
— На рынке есть магазинчик, — сказал он. — Там играла очень старая мелодия Пеппино ди Капри под названием «Роберта». Где они ее нашли?
— В Карсе есть старые семьи, которые все еще не смогли покинуть город, — сказала Ипек. — Когда в конце концов умирают родители, дети продают их вещи и уезжают, и в продажу попадают странные вещи, которые не сочетаются с нынешней нищетой города. Когда-то был один старьевщик, который осенью приезжал из Стамбула и скупал за бесценок эти старые вещи. Теперь и он не приезжает.
Ка решил, что он внезапно снова обрел то бесподобное счастье, которое только что испытал, но это уже было не то. Внезапно в нем вырос страх, что он больше не сможет обрести тот миг, и это чувство превратилось в смятение, которое захватывало и увлекало за собой все: он со страхом почувствовал, что никогда не сможет убедить Ипек поехать с ним во Франкфурт.
— Ну что, дорогой мой, я уже встаю, — сказала Ипек. Ка не успокоило даже то, что она сказала 'дорогой мой' и, когда вставала, обернулась и нежно поцеловала его.
— Когда мы встретимся еще раз?
— Я беспокоюсь за отца. Возможно, за ними следила полиция.
— И я уже беспокоюсь за них… — сказал Ка. — Но сейчас я хочу знать, когда мы снова увидимся.
— Когда мой отец в отеле, я в эту комнату прийти не могу.
— Но теперь все по-другому, — сказал Ка. И внезапно в страхе подумал, что для Ипек, ловко и тихо одевавшейся в темноте, все может остаться по-прежнему.
— Давай я перееду в другой отель, и ты сразу придешь туда, — сказал он.
Наступило ужасающее молчание. Тревога, питаемая ревностью и ощущением безвыходности, охватила Ка. Он подумал, что у Ипек есть другой возлюбленный. Конечно, отчасти он понимал, что это обычная ревность неопытного влюбленного, но гораздо более сильное чувство внутри него говорило ему, что нужно изо всех сил обнять Ипек и сразу же напасть на возможные между ними препятствия. Он почувствовал, что то, что он сделает наспех, чтобы еще больше и быстрее сблизиться с Ипек, и то, что он скажет, поставит его в трудное положение, и он остался молчать в нерешительности.
31
Мы не дураки, а только бедные
Тайное собрание в отеле 'Азия'
То, что в последний момент положила Захиде в телегу, которая должна была отвезти Тургут-бея и Кадифе в отель «Азия», и то, что видел, но не разглядел смотревший из окна Ка, ожидая Ипек, было парой старых шерстяных рукавиц. Тургут-бей, чтобы решить, что он наденет на собрание, разложил на кровати два своих пиджака, один черный, а другой светло-серый, фетровую шляпу, которую он брал с собой на празднование Дня Республики и в дни проверок, галстук в клеточку, который многие годы надевал только сын Захиде, чтобы поиграть, и долго смотрел на свою одежду и в шкафы. Кадифе, увидев, что ее отец в нерешительности, словно мечтательная женщина, которая не может решить, что она наденет на бал, сама выбрала, что ему надеть, собственными руками застегнула ему рубашку и надела на него пиджак и пальто, и в последний момент насильно надела отцу на его маленькие руки белые перчатки из собачьей кожи. В это время Тургут-бей вспомнил о своих: старых шерстяных рукавицах и стал твердить: «Найдите». Ипек с Кадифе заглянули во все шкафы и сундуки, в суматохе обыскали весь дом, а когда варежки нашлись, он, увидев, что они были изъедены молью, отбросил их в сторону. А в телеге Тургут-бей стал твердить: 'Без них я не поеду' — и рассказал, что когда много лет назад он оказался в тюрьме за приверженность левым взглядам, его покойная жена связала и принесла ему эти рукавицы. Кадифе, которая знала своего отца гораздо лучше, чем он сам, сразу же почувствовала, что он очень боится, потому что это желание было связано с воспоминаниями. После того как эти варежки появились и телега поехала под снегом, Кадифе, слушая с широко открытыми глазами, словно в первый раз, тюремные воспоминания своего отца (как он проливал слезы над письмами жены, как самостоятельно учил французский, как спал зимними ночами в этих рукавицах), сказала: 'Папочка, вы очень смелый человек!' Каждый раз, когда он слышал от своих дочерей эти слова (в последние годы он слышал их редко), глаза Тургут-бея увлажнялись, и, обняв свою дочь, он, дрожа, поцеловал ее. На улицах, куда только что заехала повозка, свет отключен не был.
Сойдя с телеги, Тургут-бей спросил:
— Что это здесь за лавочки открылись? Подожди, давай посмотрим на эти витрины.
Поскольку Кадифе поняла, что отец идет с неохотой, то она не стала слишком сильно настаивать. Когда Тургут-бей сказал, что хочет выпить чашечку липового чая и что, если за ними следит шпик, они поставят его в затруднительное положение, они вошли в какую-то чайную и молча сидели там, глядя на
