ко мне для заключения меня в объятия. Я обнял Рябинина от всего сердца.
После объятий он отошел от меня шага на два.
- Постой, ни слова! Дай мне сначала обозреть тебя с ног до головы, - сказал он и с обыкновенною своею важностью, нахмурив брови, начал меня рассматривать.
- Похудел! что бы это значило? в Москве толстеют… а где же твоя мастерская?..
- Я и кисть не брал в руки с тех пор, как мы с тобой расстались.
- Гм! Хорошо. В Москве так и следует. Здесь только все много говорят, а никто ничего не делает. Теперь я посмотрю твою комнату. Ба! что это? Виктор Гюго! у тебя Гюго? Ведь ты прежде сходил с ума от немцев?..
- Я и теперь сходку от них с ума.
- А эта книга зачем?
- Меня заставила прочесть несколько стихотворений княжна и хотела, чтобы я непременно ими восхищался.
- Заставила?.. княжна? а что, у нее смазливенькое личико?
- Она чудо как хороша!
- И читает стихи?
- Французские и английские, а твоих стихов она не читала.
- Моих? Я и пишу не для этих княжен, а для той, которая… Ну, да что говорить об этом? Скажи-ка, какое впечатление произвела на тебя Москва?
- Для той, которая… Поздравляю тебя, ты влюблен.
- Ни слова об этом. Что, в Москве скучно?
- Нет, ты не угадал. Эти месяцы для меня прошли, как один день. Я очень полюбил
Москву.
Рябинин качал головой.
- Молодость, молодость! Что же ты нашел здесь? Местоположение, правда, недурное, довольно гористое, церкви с позолоченными главами…
- И тебе эти шутки не наскучили?
- Какие шутки? я говорю от души. Истинно-то хорошего ты, верно, здесь и не заметил…
- Чего это?
- Да что в Москве всего лучше? При этом вопросе я призадумался.
- Так и есть - не знает!
- Что же такое? Кремль?
- Вот куда зашел: Кремль!
- Калачи?
- Не то! - Английский клуб, и в нем кулебяка. Славная кулебяка! тесто сдобное, рассыпчатое, куски большие…
Узнаешь ли ты его? Вспоминаешь ли то время, когда мы сиживали вместе, с таким удовольствием внимая речам его и дивясь его способности мешать шутки с делом?
- Впрочем, я не прочь пожить в Москве, - продолжал он. - Я отдохну здесь. В
Петербурге надоели мне и приятели и враги. Все значительные петербургские журналисты меня хвалили и хвалят, хотя их похвалы глупы, но все-таки похвалы. А вот недавно, - говорят, я сам не читал, - появились в журналистике какие-то проклятые насекомые, шмели - и точно слышу, жужжит что-то над самым ухом, того и гляди, что укусит. Я давно бы раздавил этих шмелей, но руку лень приподнять…
До трех часов утра просидели мы с ним, разговаривая о будущей нашей поездке в чужие края, о князе, его семействе и о прочем.
17 июля.
Князь с каждым днем начинает чувствовать более и более расположение к Рябинину.
Резкая, немного странная манера, вечно-таинственный вид знатока, уменье действовать незаметно на самолюбие, придавая речам сухость и далее грубость, порою истинно-поэтическое одушевление - все это вместе, чем вполне обладает наш приятель, действует необычайно на князя…
Рябинин ходит с ним по залам и останавливается беспрерывно перед картинами, восхищается ими и уверяет, что таких драгоценностей, как у него, нет даже и в петербургском Эрмитаже. Однажды мы втроем ходили в большой зале. Рябинин посмотрел на одну картину, остановился, поднял руки вверх и с жаром воскликнул:
- Это оригинал, князь, поверьте мне, оригинал! я узнаю в этой картине Франциска
Альбани. У него вся манера Анибала Карачча, так что иные произведения Альбани невглядевшийся глаз может смешать с созданиями Карачча. Хотя в Альбани нет своего, типического, но он замечательный мастер. Позвольте, дайте вглядеться в эту фигуру. Ба! да это редкость… Венецианской школы… Тинторет! настоящий
Тинторет!.. Славная у вас галерея, князь… И знаете ли, что я сказку вам? я рад, что у вас мало картин немецкой школы… Хороши они, эти Дюреры, но можно обойтись и без них. Не люблю немцев, откровенно признаюсь вам, - народ отвлеченный… Один Шиллер, да и тот не немец, а итальянец…
- Как итальянец? - спросил удивленный князь.
- Натура южная; здесь вот, в левом-то боку, горячо, пламенно… С каким омерзением смотрел он на своих злодеев, вызванных им на божий свет из глубины поэтического духа, и с какою любовию на свои чистейшие создания, на маркиза
Позу, на Телля! Его драмы - это вдохновенные импровизации. Итальянец! настоящий итальянец!
- А Гете? разве вы Гете ставите ниже? - Князь пристально посмотрел на
Рябинина.
- Гете - великий гений, так; но в нем есть душок этой немецкой философии, которая больно мне не по сердцу.
- Да, правда, - заметил князь, - вся эта философия - заносчивость, бред; однако Гете… Но растолкуйте мне, откуда вы набрались таких сведений в живописи, ни раза не ездив в чужие края? У вас глаз необыкновенно меткий и верный.
Рябинин улыбнулся.
- Откуда набрался? Читал, и читал много и долго, не пугался книг in folio; глядел, и глядел пристально на то, что было у меня перед глазами; проводил недели и месяцы в Эрмитаже; ловил художников прямо с парохода, только что из
Италии, и расспрашивал их о чудесах искусства, соображал с тем, что вычитал, и помаленьку входил в мир художественный. Мои друзья, князь, вот они, - и Рябинин положил руку на мое плечо, - живописцы, музыканты, все артисты… Люди с дарованием как-то любят меня и бегут ко мне, а я благодарю за это бога!
- Жаль, - сказал князь, - право, жаль, что я не имел удовольствия прежде познакомиться с вами…
- А я вас знал и прежде, князь, по слухам, и уважал вас за вашу любовь к искусствам и за внимание к нам, бедным артистам. Спасибо вам за то, что хотите меня ввести в самый храм, где священнодействовали великие художники, в эту благословенную Италию. Без вас у меня не было средств войти в этот храм.
Князь с большою приятностью посмотрел на Рябинина.
- Я уже говорил г. Средневскому, что мне известен каждый уголок этого храма. И мы будем вместе ходить везде… Наши путевые записки могут быть очень интересны, не правда ли?
- Это будут не простые записки… (Рябинин подошел к князю и взял его за руку), а монументальная книга для художеств!
Глаза князя заблистали от удовольствия.
- Хочется мне посмотреть в Болонии на св. Петра Гвидо Рени, - продолжал
Рябинин, задумываясь, - разные толки об нем: иные его превозносят до небес, другие умеренно отзываются о нем…
- Как? кто же из видевших эту картину может без восторга говорить о ней? - произнес князь. - Это chef d'oeuvre. Голова апостола Петра и другого апостола, который утешает его, это такие головы! в них столько выражения! К тому же нежность колорита, отчетливость в отделке… Помилуйте, да эта картина - чудо!
- Так, я заранее знал, что вы это скажете. Все истинные знатоки художеств, а не самозванцы,
