И заключены, как сталь,
В бесконечную спираль! а герои - юноши бурные, стремящиеся куда-то и к чему-то, с клокочущими страстями, презирающие все земное и повседневное, порывающиеся непрестанно ввысь и рассуждающие у Излера за растегайчиком о высоком и прекрасном, - потягивая, по энергическому выражению одного из наших поэтов, нервный сок винограда,
…струю кроваву
До осушки стклянных дон!
Эти идеальные девицы приковывают обыкновенно себя к судьбам этих бурных юношей, - и повести разрешаются трагически…
В первые дни своего пребывания в Петербурге фельетонист очень сердится на недобросовестность некоторых петербургских журналистов и газетчиков, авторитеты которых основаны на двадцатипятилетней давности; он сильно бранит их, потому что оскорблен ими. До него дошли слухи, что эти двадцатипятилетные авторитеты называют его недоучившимся мальчишкой, - и он хочет жестоко отделать их в какой-то статейке.
Он пишет в Москву к приятелю:
'По приезде в Петербург на меня, моншер, с ожесточением накинулись Н. Н. и Ф. Ф. - эти литературные вампиры и хотели высосать из меня всю кровь; но я славно отделал их, так что они надолго теперь прикусят язычки. Их недобросовестность возмутительна: я благодарю бога за то, что принадлежу к той литературной партии, которая пользуется уважением всех достойных людей… Вчера я был на литературном вечере у князя…' и проч.
Он пишет, а внутренний голос говорит ему:
'Послушай, голубчик, не ошибаешься ли ты, называя господ Н. Н. и Ф. Ф. вампирами?
Какие они вампиры! они очень добрые и веселые люди и сочинители хорошие; ведь они не признают в тебе достоинств потому только, что ты находишься в работниках у заклятого врага их; отойди от него - и они примут тебя с распростертыми объятиями, будут хвалить и восхищаться тобой и находить в тебе замечательный талант… Они могут доставить тебе настоящую известность, которой ты так давно и напрасно добиваешься…' Фельетонист задумывается и закуривает трубку.
'Неужели они меня примут с распростертыми объятиями? - недоверчиво спрашивает он у своего внутреннего голоса, приятно усмехаясь. - Впрочем, если бы и так, то могу ли я теперь идти против самого себя, могу ли изменить собственным мыслям, чувствам, убеждениям?'
'Сколько лет я постоянно толкую тебе, - отвечает ему внутренний голос, - что у тебя нет ни мыслей, ни чувств, ни убеждения, а только небольшая претензия на все это да пустой и глупый идеализм, из которого тебе, как и всем тебе подобным, нет выхода. Ты беспрестанно толкуешь о какой-то литературной добросовестности. Что же такое разумеешь ты под этою литературною добросовестностию? Сегодня ты в наймах у одного журналиста и по необходимости, а не по убеждению прославляешь своего хозяина; этот теперешний хозяин твой, право, ничем не выше других, врагов его, на которых ты теперь так жестоко нападаешь: завтра ты отойдешь по обстоятельствам к этим другим (знай, что по собственному бессилию ты всегда будешь жалким рабом обстоятельств и случая); завтра, говорю я, отойдешь ты к этим другим за лишних 500 рублей в год, и те, в которых ты в сию минуту кидаешь полемические шарики, принимая эти шарики за камни, станут твоими кумирами, и, по приказанию этих новых кумиров своих, ты будешь называть белым то, что называл за день перед тем черным, и наоборот. Ведь это тебе ничего не стоит. У тебя нет своего мнения, своей воли; ты поешь, друг мой, с чужого голоса; ты вечно останешься на посылках у других; отними у тебя постороннюю волю, заставляющую тебя двигаться, - ты сейчас же превратишься в автомата, в куклу, в ничто…'
Фельетонист вскакивает со стула, бросает с негодованием из рук перо, поправляет судорожно очки и начинает ходить в волнении по комнате. Никогда еще так резко не говорил с ним его внутренний голос.
- Нет, это уж ни на что не похоже! - восклицает он, - внутренний голос мой просто нашептывает мне нестерпимые дерзости. Что, в самом деле, давать ему волю! Я задушу его…
Так клеветать на меня! Уж будто я не имею своего мнения и своей воли! Нет, я не способен быть дезертёром… Я докажу это… Убеждения мои непоколебимы… я не…
Он не доканчивает и только в благородном гневе затягивается и выпускает изо рта тучу дыма.
'Не горячись, голубчик, - спокойно продолжает его внутренний голос, - мнения своего, точно, ты не имеешь: ты или выкраиваешь кое-как свои статейки из чужих статей и после неблагодарно злословишь благодетелей, снабжающих тебя новыми мыслями и новыми словами, или кропаешь статейки по заказу своих хозяев… Твои же собственные остроумные сочинения мне наперечет известны: один раз ты объявлял публике за новость, что в
Петербурге осень; в другой раз, что в апреле месяце в Летнем саду цветут розы и лилеи… в третий…'
Фельетонист робко осматривается кругом: он боится, не подслушивает ли кто-нибудь его разговор с внутренним голосом…
'Не бойся, - говорит внутренний голос, - нас никто не может подслушать… Я говорю слишком тихо… Все это останется между нами; не сердись… Я тебе объясню несколько самого тебя и твои узкие понятьица, которые без определения бродят в голове твоей. Твои толки о добросовестности - верх пошлости. Эти толки доказывают только твою ограниченность и неразвитость. Добросовестность - это изъезженный и избитый конек, на котором выезжают исстари литературные гаеры и спекулянты, ломающиеся друг перед другом на Литературном ристалище на позор публики. Никто из этих господ, точно так же как и ты, не имеют никаких убеждений, никаких идей. Все они только хлопочут о том, как бы нажить поскорее и побольше денег, да зажить барами.
Немного в вашей литературе людей с мыслями, с убеждением. И кто понимает их?
Кто их оценивает? Кто их знает? Не завидна их участь. Они из куска насущного хлеба трудятся в поте и крови, а литературные спекулянты, пользуясь их трудом, умом и талантом, богатеют, жиреют, оплывают и пользуются славою на счет их. Все это ты очень хорошо знаешь. Но с этими немногими - тебе нечего делать. В их обществе нет тебе места. Ты давно умер бы с ними от тоски, если бы не знал других людей, - тех, которые в Александрийском театре как у себя дома; которые за ужином в каком-нибудь кафе-ресторане или за обедом у
Палкина - душа общества, которые живут нараспашку с бутылкою в одной руке, с картой в другой… Первые - презирают тебя; при них ты и рта не смеешь разинуть, сидишь нахмурив брови да покуриваешь трубку, а самолюбьице твое, этот неугомонный червячок, подтачивает тебя в эти минуты, - и, скрывая свое внутреннее беспокойство, ты беспрестанно поправляешь свои очки. Вот откуда вывожу я начало этой привычки твоей. Последние всегда принимают тебя с распростертыми объятиями, ты избранный в кругу их, ты оракул в их обществе; ты читаешь им свои водевильные куплетцы, свои повести, и тебе они рукоплещут, у тебя они спрашивают советов… С первыми у тебя нет ничего общего, с последними у тебя связь кровная и родственная. Ты не имеешь силы воли для того, чтобы сделаться человеком - и жить в человеческом обществе. Ты заклеймен именем фельетониста; и в могилу сойдешь с этим именем. Пойди же к своим и живи с ними. Там у Излера ожидают тебя литературные факторы, книгопродавцы, актеры и другие тому подобные…'
Фельетонист чувствует тяжесть в голове и сухость на языке… Он прохаживается по комнате, поправляет очки, еще раз затягивается и задумывается; чубук выпадает из рук его.
В эту минуту дверь комнаты фельетониста отворяется с шумом, он взвизгивает: перед ним стоит его друг - литературный фактор…
- Петя, - восклицает он, - Петя, что это с тобою? Ты как будто чем-то расстроен; или статейку, плут, сочиняешь?
- Нет… не знаю… голова немножко болит.
- А я к тебе, Петя, с новостию… Б. Б. Б. отказался от фельетона в**… газете. Вот бы,
Петя, тебе на его место. Что, братец, ты связался с пустым народом! Ведь вашей газеты никто не читает, - а наша имеет три тысячи подписчиков. Слышишь? Три тысячи человек будут читать твой фельетон!.. а? ей-богу наши во всех отношениях лучше… Мы, братец, вес имеем,
- тебя будут в нашей газете расхваливать. Ведь Ф. Ф. отличный человек - и как живет весело… Стол славный и винцо - чудо!.. Он уж у меня спрашивал про тебя. Я тебя с ним сведу непременно.
