заставила его растаптывать грязь тротуаровъ калошами. Между ними была страшная бездна, брошенная безжалостно людскимъ тщеславіемъ, эгоизмомъ и прихотью.
Кто живалъ и бывалъ въ Петербургѣ, тотъ знаетъ, какъ безчисленно раздѣлено его общество; знаетъ, какъ переходъ отъ одного къ другому невозможенъ. Первое впечатлѣніе, которое производитъ Петербургъ на новопріѣзжаго — это очарованіе… Его великолѣпные дворцы; его широкія и прямыя улицы, обстроенныя высокими и гладкими домами; его тротуары и гранитныя набережныя; Нева, весело обхватывающая его станъ голубою лентою; его Петръ, взлетѣвшій вихремъ на обрывокъ скалы и въ нетерпѣніи осадившій коня, чтобы обозрѣть орлинымъ окомъ свое созданіе, кажется, смиряющій маніемъ руки бурю стихій — все и все поражаетъ васъ съ перваго взгляда. И хотя стоитъ обглядѣться и обсидѣться въ гранитномъ городѣ, чтобы волшебство исчезло, однако васъ долго будетъ увлекать его шумъ, его неумолкаемое движеніе, его просторныя гульбища, его парадные балы… одного только тщетно будете искать вы — самобытности.
Среднія общества Петербурга, странно развѣтвившіяся, монотонны, изысканны. Изящная сгорона удовольствій чужда имъ: группы дамъ и мужчинъ раздѣлеыы волшебною чертою, очерчены заколдованнымъ кругомъ, сходятся только для танцевъ и потомъ снова расходятся, говорятъ заученныя французскія фразы, смѣшанныя съ русскими, и, проговоривъ чиино, смолкаютъ.
Аристократическія гостиныя, разсѣянныя по всему городу, не имѣющія своего особеннаго центра, какъ предмѣстія Saint-Germain въ Парижѣ, но старающіяся сближаться между собою по набережнымъ, по Морской и по Милліоннымъ, заключаютъ снимокъ парижской изящности… Однако самый вѣрный, самый подробный снимокъ никогда не можетъ достичь красоты оригинала. Это аксіома, утвержденная на пьедесталѣ вѣковъ!.. Въ этихъ гостиныхъ вы, разумѣется, встрѣтите роскошь, ослѣпляющую глаза, утонченность, свѣтящуюся блестками образованія, свободное соединеніе обоихъ половъ, отборныя французскія фразы и невынужденную французскую рѣчь; но и здѣсь, къ несчастію, господствуетъ духъ напыщенности, отъ котораго сжимается красота и образованіе будто листъ травы
Жаль, что онѣ въ Петербургѣ вовсе лишены самобытности и рѣдко доступны для безсіятельныхъ именъ, хоть будь эти имена съ ногъ до головы позолочены червоннымъ золотомъ просвѣщенія.
Громскій зналъ это, и безнадежность когда-нибудь наслаждаться образомъ его чудной незнакомки сильнѣй и сильнѣй подтачивала его сердце… Онъ только догадывался, что она должна принадлежать къ аристократическому кругу; все изобличало въ ней утонченность высшаго тона: и ловкость, и легкость, и изящность наряда. Экипажъ ея блестѣлъ мастерскою отдѣлкою, и два лакея, огромнаго роста, были облачены въ красную ливрею, отороченную золотымъ газомъ съ гербами. Все это Громскій успѣлъ замѣтить въ три мимолетныя съ нею встрѣчи: глазъ юноши всегда быстръ и объемлющъ… Одну только догадку онъ упустилъ изъ виду въ первую встръчу: — спроситъ у лакея: 'чья карета?'; отвѣтъ на этотъ вопросъ открылъ бы ему
Почти черезъ мѣсяцъ послѣ первой встрѣчи, какъ мы сказали уже, онъ сидѣлъ задумчиво въ своей комнатѣ, машинально перебиралъ листы Гётева «Вертера»… вдругъ, съ силой ударивъ по столу сжатымъ кулакомъ, будто проникнутый искрою счастливой мысли, онъ соскочилъ со стула и быстрыми шагами прошелся по комнатѣ…
'Эта мысль ускользала отъ меня цѣлый мѣсяцъ!' — произнесъ онъ почти вслухъ. — 'Да! Вѣрскій долженъ вспомнить нашу старую дружбу. Онъ знаетъ ее, онъ мнѣ доставитъ случай видѣть ее!..'
II
Онъ такъ любилъ, какъ въ наши лѣта
Уже не любятъ. Какъ одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена!
Въ 183* году въ Петербургѣ существовало только два театра. Одинъ, взгроможденный на огромной площади въ Коломнѣ возлѣ Коммиссаріата и такъ немилосердно удаленный отъ средины города. Этотъ театръ, нынѣ вовсе почти покинутый, назывался и называется до сей минуты
Теперь, вмѣсто скромнаго двора, гордо раскидывается Александринская площадь съ обширнымъ палисадникомъ; вмѣсто уничтоженнаго Малаго театра свѣтится новый небольшой театръ на Михайловской площади, устроенный Брюловымъ просто и изящно.
Вся эта метаморфоза совершилась незамѣтно передъ нашими глазами.
Но кто не помнитъ скромности и домашней уютности Малаго театра? Кто не жалѣлъ объ немъ, когда узнали, что онъ рѣшительно предназначается въ ломку?
2-го апрѣля, въ семь часовъ вечера, въ послѣдній годъ его существованія, экипажъ за экипажемъ останавливался у его незатѣйливаго подъѣзда, ножка за ножкой пролетомъ скользила по его сѣнямъ, дверь за дверью открывалась въ ложахъ 1-го яруса. Занавѣсъ еще не подымался, музыканты строили инструменты…
Въ 4-мъ ряду креселъ стояли два молодые человѣка почти одинаковыхъ лѣтъ: одинъ статскій, другой военный. Темные волосы, небрежно завитые природой, упадали на большой и открытый лобъ статскаго; лицо его, нѣсколько продолговатое, еще сохраняло рѣдкій и плѣнительный цвѣтъ нетраченной жизни: оно то вспыхивало яркимъ румянцемъ, то пскрывалось рѣзкою блѣдностью. Черные глаза его сверкали, какъ тонкіе лучи звѣздъ въ морозную ночь. Они то съ волненіемъ устремлялись на незанятуіо ложу въ 1-мъ ярусѣ, возлѣ царской, то вопросительно обращались къ военному. Военный былъ адъютантъ, стройный и тонкій, блѣдный до изнеможенія, съ тонкими заманчивыми глазами, съ беззаботнымъ видомъ свѣтскаго человѣка.
Музыка загремѣла. Черезъ нѣсколько минутъ дверь ложи, на которую такъ постоянно и пристально глядѣлъ статскій, стукнула и медленно отворилась. Сердце его билось съ невыразимою силою. Въ ложу вошли двѣ дамы: одна лѣтъ 45-ти, одѣтая съ кокетствомъ 20- лѣтней женщины, другая… другая вполнѣ развернувшая блистательность красоты своей, съ бирюзовыми очами, подернутыми поволокою, съ темно-каштановыми прядями шелковистыхъ волосъ, которые прятались подъ небольшимъ беретомъ чернаго бархата. Большая бѣлая роза, приколотая съ лѣвой стороны берета, страстно качалась на стебелькѣ своемъ — будто хотѣла
