— Что с вами случилось? — спросили мы его.
— Большое несчастье, — тихонько проговорил он. — Пойдемте скорей на дачу, я там вам все расскажу, здесь неудобно рассказывать!
Мы тоже встревожились, недоумевая, что за несчастье с ним случилось.
Придя к даче, Костомаров, измученный ходьбой, опустился на скамейку, а мы окружили его и с нетерпением ждали объяснения. Костомаров огляделся во все стороны и тихо произнес:
— Никто не подслушает нас?.. Я потерял «Колокол».
— Господи, а мы думали, что с вами бог знает что случилось! — сказал с досадой Некрасов.
— Где же вы обронили его? — спросил Панаев.
— Сам не знаю; хотел надеть в рукава шинель, положил сверток около себя. Задумался… хвать, а его уж нет! Я отдал скорее деньги извозчику и пошел назад по шоссе в надежде, что найду его, но не нашел. Значит, кто-нибудь поднял сверток.
— Понятно, что поднял, если вы его не нашли, — ответил Панаев, — и если его нашел человек образованный, то поблагодарит мысленно того, кто доставил ему случай прочесть за целый год «Колокол».
— А если отнесут в полицию? Пойдут розыски — а извозчик укажет, откуда он взял седока?
— Что с вами, Костомаров? — заметил ему Панаев.
— А ваш лакей может сказать, что это я потерял!
— Да лакея даже не было в саду, когда вы уехали, — успокаивал его Некрасов.
— К чему это я повез с собой «Колокол»! — в отчаянии проговорил Костомаров.
Его стали успокаивать, даже посмеивались над его испугом, но он сказал:
— Ах, господа, пуганая ворона куста боится. Если бы вам пришлось испытать то, что я испытал, так вы бы теперь не смеялись. Я по опыту убедился, как из пустяка может человек много выстрадать. Возвращаясь в Петербург, я дал себе клятву быть осторожным — и вдруг поступил, как мальчишка!
Костомарова уговорили остаться ночевать, потому что у него сделалась лихорадка, да притом он опоздал бы на пароход, если бы и поехал. Я приготовила ему горячего чаю с коньяком, чтобы его согреть.
На даче я обыкновенно вставала рано и шла купаться. Не было еще 7 часов, когда я вошла в стеклянную галерею, чтобы выйти в парк, а Костомаров уже сидел в ней.
— Что лихорадка ваша? — спросила я его. Костомаров ответил, что всю ночь не спал, поинтересовался, в котором часу отходит первый пароход, и вдруг шутливо спросил:
— Посмотрите… что это за человек идет?
Я стояла спиною к стеклянной двери и обернулась.
— Это наш Петр, вероятно, с купанья идет, — сказала я и велела лакею скорей ставить самовар, чтобы напоить Костомарова кофеем.
Я уже не пошла купаться, а осталась с Костомаровым. Я посоветовала ему не ехать на пароходе, так как он чувствовал себя нехорошо, а между тем могла случиться качка.
— Лучше я велю заложить дрожки, — сказала я, — вас довезут до Петергофа, а там вы найдете себе полуколяску и доедете гораздо спокойнее.
Костомаров очень обрадовался моему предложению и сказал, что, при его настроении духа, ему было бы неприятно находиться в толпе пассажиров. Он с нетерпением ждал, когда кучер заложит дрожки.
Я разбудила Панаева и сообщила, что Костомаров уезжает.
Панаев, заспанный, вышел к Костомарову, который засуетился, увидав, что дрожки готовы.
Панаев, прощаясь с ним, сказал:
— Приезжайте к нам, когда вздумаете, с утра и ночуйте у нас.
— Ну нет! — ответил Костомаров. — Благодарю: моя поездка к вам произвела на меня такое впечатление, что я носу не покажу в ваш Петергоф.
Он уже сошел было с ступенек галереи, но опять вернулся, говоря:
— Боже мой, где же у меня голова, такую важную вещь забыл. Надо же нам сговориться, чтобы не было противоречия в показаниях.
— Каких? — спросил Панаев.
— Господи, ну, если будут спрашивать о потерянном свертке.
— Да полноте, Костомаров!
— Нет! я человек бывалый…
— Скажу, что я потерял! — произнес Панаев. Костомаров опешил.
— А свидетель?
— Какой?
— Извозчик! Панаев засмеялся.
— Забудьте вы о «Колоколе», сообразите сами, ну как возможно разыскать, кто потерял на шоссе сверток! Ваш извозчик не знал о потере его?
— Еще бы я ему это заявил! Я отдал деньги, сказав, что раздумал ехать на пароход, и пошел назад, а он поехал дальше.
— Ну, так как же он может указать на вас? Костомаров задумался, махнул рукой и произнес: «Ну, чему быть, того не миновать!» — и, пожав нам руки, сел на дрожки и уехал.
Я должна вернуться назад и рассказать о появлении графа Льва Николаевича Толстого в кружке «Современника». Он был тогда еще офицер и единственный сотрудник «Современника», носивший военную форму. Его литературный талант настолько уже проявился, что все корифеи литературы должны были признать его за равного себе.
Впрочем, граф Толстой был не из робких людей. Да и сам сознавал силу своего таланта, а потому держал себя, как мне казалось тогда, с некоторой даже напускной развязностью.
Я никогда не вступала в разговоры с литераторами, когда они собирались у нас, а только молча слушала и наблюдала за всеми. Особенно мне интересно было следить за Тургеневым и графом Л.Н. Толстым, когда они сходились вместе, спорили или делали свои замечания друг другу, потому что оба они были очень умные и наблюдательные.
Мнения графа Толстого о Тургеневе я не слышала, да и вообще он не высказывал своих мнений ни о ком из литераторов, по крайней мере при мне. Но Тургенев, напротив, имел какую-то потребность изливать о всяком свои наблюдения.
Когда Тургенев только что познакомился с графом Толстым, то сказал о нем:
— Ни одного слова, ни одного движения в нем нет естественного! — Он вечно рисуется перед нами, и я затрудняюсь, как объяснить в умном человеке эту глупую кичливость своим захудалым графством!
— Не заметил я этого в Толстом, — возразил Панаев.
— Ну, да ты много чего не замечаешь, — ответил Тургенев.
Через несколько времени Тургенев нашел, что Толстой имеет претензию на донжуанство. Раз как-то граф Толстой рассказывал некоторые интересные эпизоды, случившиеся с ним на войне. Когда он ушел, то Тургенев произнес:
— Хоть в щелоке вари три дня русского офицера, а не вываришь из него юнкерского ухарства, каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все-таки в нем просвечивает зверство.
И Тургенев принялся критиковать каждую фразу графа Толстого, тон его голоса, выражение лица и закончил:
— И все это зверство, как подумаешь, из одного желания получить отличие.
— Знаешь ли, Тургенев, — заметил ему Панаев, — если бы я тебя не знал так хорошо, то, слушая все твои нападки на Толстого, подумал бы, что ты завидуешь ему.
— В чем это я могу завидовать ему? в чем? говори! — воскликнул Тургенев.
— Конечно, в сущности ни в чем; твой талант равен его… но могут подумать…
Тургенев засмеялся и с каким-то сожалением в голосе произнес:
— Ты, Панаев, хороший наблюдатель, когда дело идет о хлыщах, но не советую тебе порываться высказывать свои наблюдения вне этой сферы![182]
Панаев обиделся:
— Я тебе это заметил для твоей же пользы, — сказал он и ушел.
