комнаты были заняты, оказалось, что дамский элемент преобладал; мужчин было только двое: Слепцов и его приятель N. (А-Ф. Головачев).
Слепцов с восхищением рассказывал мне о хозяйстве на общей квартире, и я увидела, что он разыгрывал роль экономки.
— У вас не будет времени работать, а вам давно бы пора сесть писать, — заметила я ему.
— Дайте только наладить порядок в хозяйстве, тогда я и примусь писать, — отвечал Слепцов.
— Вовсе не ваше дело налаживать порядок в хозяйстве; ваши дамы гораздо лучше сумеют это сделать.
— В том-то и беда, что все они ничего не понимают в хозяйстве, — возразил Слепцов, но утешал себя, что дамы попривыкнут и все пойдет хорошо.
Слепцов шутя назвал общую квартиру «коммуной», и это название было усвоено всеми знакомыми; иначе не говорили: «я был в коммуне», или: «завтра вечером увидимся в коммуне?»
Слепцов выговаривал мне — почему я не хочу бывать в коммуне в назначенные дни, говоря:
— С каждым разом все более и более собирается у нас народу, ни стульев, ни чайной посуды у нас не хватает на всех гостей. Надо было бы всего прикупить, да денег ни у кого нет. Прислуга ворчит, что в приемный день ей надо раз пять нагревать наш небольшой самовар. Жаль, что у меня нет денег! Я бы завел образцовое хозяйство в нашей коммуне.
— Вы и так потратили достаточно своих денег на устройство вашей коммуны, — заметила я, — боюсь, что вы запутаетесь с этим хозяйством. Гораздо лучше было бы не иметь домашнего стола.
— Ну, это что же было бы! Семейного характера не имела бы наша коммуна! Нам-то это не так важно, а для наших дам домашний стол необходим.
Наконец я собралась в приемный день поехать вечером в коммуну. Когда я вошла в залу, то нашла в ней уже много собравшихся гостей. Я более или менее знала почти всех членов коммуны, да и большую часть их знакомых.
Зала была довольно большая, но низковатая и плохо освещенная; небольшая лампа висела над длинным столом, обитым клеенкой, и кругом его сидели за чаем члены коммуны и гости; некоторые из гостей, за неимением стульев, расхаживали по комнате или сидели на окнах. Кроме стульев и стола, не имелось другой мебели. Слепцова не было в зале; я спросила, где он, и мне отвечали, что он в кухне ставит самовар, потому что старая прислуга отошла, а новая — еще не переехала. Смешно было видеть Слепцова с его изящной наружностью, когда он явился в залу с кипящим самоваром. Поздоровавшись со мной, он сказал:
— Какая досада, что вы застали беспорядок в нашем хозяйстве. Впрочем, вы сами — хорошая хозяйка и знаете, что при перемене прислуги всегда происходит маленькое расстройство. Новая прислуга обещала переехать сегодня утром и обманула.
Говоря это. Слепцов уселся разливать чай и затем тихонько сказал мне:
— Ни одна из наших дам не хочет разливать чай, находят, что — слишком скучно.
Гости все прибывали; в числе их приехала Н.П. Суслова, только что начавшая заниматься медициной. Она резко отличалась от других тогдашних барышень, которые тоже посещали лекции в университете и в медицинской академии. В ее манерах и разговоре не было кичливого хвастовства своими занятиями и того смешного презрения, с каким относились они к другим женщинам, не посещающим лекций. Видно было по энергичному и умному выражению лица молодой Сусловой, что она не из пустого тщеславия прослыть современной передовой барышней занялась медициной, а с разумной целью, и серьезно относилась к своим занятиям, что и доказала впоследствии на деле. Когда в Петербурге доступ женщинам на лекции в медицинскую академию был запрещен, Суслова уехала в Цюрих слушать лекции. В 1868 году она первая из русских женщин (и чуть ли не из первых европейских женщин) получила диплом доктора медицины и вернулась в Петербург держать экзамен в медико-хирургической академии. Какую сенсацию тогда произвела она в обществе, особенно в корпорации докторов, среди которых образовались две партии: одни были возмущены дерзостью женщины, претендующей сделаться их коллегой (тогда твердо укоренилось общее убеждение, что у женщины настолько слабы умственные способности, что она не может усвоить себе никакой науки). Другая партия докторов явилась защитниками умственной равноправности женщины. Г-жа Суслова блистательно оправдала на экзамене защитников женщин, получила докторский диплом и быстро приобрела практику. В 1869 году она вышла замуж за швейцарского подданного Ф.Ф. Эрисмана, молодого ученого, ныне известного гигиениста.
Г-жа Суслова занималась также и литературой; в 1864 году в «Современнике» были напечатаны два ее произведения: «Рассказа письмах» и «Чудная» («Фантазерка»). Понятно, что она не продолжала свою литературную карьеру, посвятив себя медицинской науке.[218]
Как пионерке. Сусловой пришлось испытать и преодолеть массу неприятностей и препятствий на своем пути: надо было иметь сильный, энергичный характер, чтобы дойти до цели, не смущаясь враждебностью и оскорбительными насмешками.
Упомяну еще о г-же М.А.Боковой, с которой я познакомилась, когда она была еще молоденькой женщиной, также слушала лекции в медицинской академии и также должна была уехать за границу, чтобы учиться медицине, получила в Гейдельберге диплом на доктора-окулиста и сделалась известной в Лондоне как искусный глазной оператор. Г-жа Бокова также занималась литературой: она перевела почти всего Брэма, которого издавал выпусками молодой естественник В.О. Ковалевский. [219]
В.О. Ковалевский часто бывал у нас, он и познакомил меня со своей невестой, которой тогда было всего лет семнадцать. Это была очень хорошенькая барышня, живая, веселая, но уже тогда избравшая себе целью изучить высшую математику. Теперь Софья Васильевна Ковалевская сделалась профессором в Стокгольмском университете.
Я уклонилась от коммуны, но мне хотелось показать— какие результаты получались из тогдашнего женского вопроса.
Я была в коммуне не более двух раз, но знала от Слепцова, как идет хозяйство в ней: по всему было видно, что оно ведется не в порядке, потому что надо было соблюдать большую экономию во всем, а какая может быть экономия, когда гости собирались не только раз в неделю, но стали бывать в коммуне каждый день и утром и вечером, обедали, пили чай. Благодаря разным личностям, бывавшим в коммуне, распространились всякие сплетни о живущих в ней. Когда я стала говорить Слепцову об этих слухах, он отвечал:
— Не стоит обращать на это внимания, пусть себе болтают всякий вздор, избежать этого трудно. Все отлично знают, что женщины жили прежде в меблированной квартире точно так же вместе с мужчинами, да еще бог знает с какими. Рутина в общественной жизни так сильна, что, какое бы ни явилось в ней полезное исключение, оно производит гвалт; покричат, поболтают и перестанут.
Но невыгодные слухи о коммуне принимали все большие и большие размеры. Уверяли, будто бы в коммуне каждый день бывает большое сборище мужчин и женщин, которые пируют всю ночь, что за ужином разливное море вина, посетители и хозяева напиваются до безобразия, и гости только на другой день расходятся по домам.
А между тем в коммуне, кроме чаю, никаких других угощений не подавалось гостям. Если впоследствии появилось в печати неверное описание жизни членов в коммуне, то это можно приписать лишь галлюцинации автора, видевшего описанное им во сне.[220]
В городе распространились слухи, будто образовалась новая секта, под названием «коммуна», и что культ этой секты — самая безнравственная разнузданность.
Городовые бессменно торчали у подъезда квартиры коммуны. Прислуга, которой отказывали в коммуне или за бесцеремонное воровство при покупке провизии, или за большое количество кумовьев, торчащих постоянно в кухне, вымещала свою злобу, рассказывая небывальщину о своих бывших хозяевах.
Некоторые дамы, опасаясь компрометировать себя, выехали из коммуны, а остальным слишком дорого обходилась жизнь на общей квартире, и коммуна распалась.
Мне жаль было Слепцова, потому что все подсмеивались над ним и его неудавшейся коммуной, но он хладнокровно относился к этим насмешкам и говорил мне по этому поводу:
— Не стоит смущаться неудачей в полезных общественных делах, потому что большинство общества
