манихейским противостоянием остальному миру как погрязшему в грехах. Не страна, возникшая рядом с другими, а новый мир, во всем противостоящий старому, — такова формула американского самосознания.
Конечно, история могла сложиться и по-иному. Люди, покидающие старую родину, могли нести комплекс ностальгических чувств и взволнованной памяти, что способствовало бы превращению нового континента в культурный заповедник, охраняемый от идеологического и политического браконьерства.
В некоторых случаях — как, например, с русскими эмигрантами-старообрядцами — это и в самом деле имело место. Но доминирующей тенденцией стала другая, связанная с известными дихотомиями естественного — искусственного. Метафизика разрыва с культурным прошлым является необходимой составляющей американского «этногенеза»; новая нация не получилась бы, если бы образующие ее группы не были готовы порвать со своим прошлым. Поэтому развенчание культурного наследия и самой культурной памяти как таковой стало обязательным идейным кредо американского «нового общества». Богатейшие культурные традиции оставленных эмигрантами стран по необходимости третируются как пережитки, от которых настоящему американцу требуется поскорее избавиться.
Так в основание американского государственного здания была заложена недвусмысленная культурофобия.
Таким образом, и американское гражданское общество, исповедующее мораль индивидуалистического успеха, и американское государство, в ходе мировых войн XX века подготовившееся к выполнению «мировой миссии», заражено культурофобией. На индивидуальном уровне культурная память, равно как и нравственная впечатлительность, мешают использовать те «технологии успеха», которые обещают наибольшую эффективность. Американский социал-дарвинизм с его законами естественного отбора и выживания наиболее приспособленных закономерно ведет к борьбе с культурой, заслоняющей «правду» естественного состояния и мешающей его приятию.
На коллективном (национальном) уровне культурная память находится в Америке на подозрении как препятствие для успешной ассимиляции и натурализации бывших эмигрантов (а вся Америка в конечном счете состоит из них). Наконец, на державном (или «сверхдержавном») уровне развенчание культурного наследия в качестве пережитков ненавистного традиционализма задано самой программой глобального мира как американоцентричного и американоподобного, что невозможно без решительного развенчания других культур как несовременных или недостаточно современных.
Отсюда становится понятной та прямо-таки большевистская энергия, с какой проводники американского «нового мира» приступили к борьбе с национальным культурным наследием в странах бывшего «второго мира» и на постсоветском пространстве.
Как человек профессионально связанный с политологическим сообществом, могу засвидетельствовать удивительный феномен: превращение преподавателей научного коммунизма и пропагандистов советского образа жизни в пропагандистов «самой передовой» американской политической культуры и американского образа жизни. Дело не только в привычном конформизме людей, беспрекословно следующих новой установке сверху. Дело еще и в удивительном сходстве между «новым человеком» большевизма и «новым человеком» американизма: они обладают определенным единством ментальной структуры.
Большевистский «новый человек» завоевывал страну, полную «старых людей», обремененных грузом прошлой культуры и морали. Надо было всеми силами ускорить уход старого поколения, без которого в России не могла расцвести новая жизнь, полная варварского энтузиазма и идеологической «взволнованности». Тотальные чистки, голод, геноцид коллективизации и ГУЛАГа уменьшили физический объем «старого груза». К этому физическому геноциду добавился геноцид духовный: насильственное затопление старого континента культуры. Из всего прежнего наследия жрецы нового учения извлекли на свет «революционных демократов» — несмотря на их культурную «сухоту» и бесплодие, — а все остальное должно было быть построено на основе буквы заемного «учения».
И вот на наших глазах история удивительным образом повторяется. «Чикагские мальчики», задумавшие в корне перестроить посткоммунистическую Россию, снова сетуют на культурное наследие, которое предстоит подвергнуть новой тотальной чистке. «Либеры» оказываются большими радикалами, чем коммунисты, ибо последних они обвиняют именно в том, что на деле они якобы оказались скрытыми традиционалистами, протаскивающими старые русские культурные и державные мифы в новой упаковке. Наши либералы также не стесняются заявлять, что «настоящая демократия» и «настоящий рынок» в России воцарятся лишь тогда, когда все старое поколение сойдет со сцены.
Нынешняя социальная и экономическая политика явно направлена на то, чтобы помочь ему уйти как можно скорее…
И снова, как и в случае с большевистской индустриализацией и коллективизацией, либеральная приватизация сопровождается неслыханной культурной чисткой. «Мораль» и «культура», как и «патриотизм» и «отечество», стали бранными словами новой идеологии, воюющей с национальным менталитетом. Особенность «культурной революции» либерализма по сравнению с культурной революцией большевизма заключается только в том, что тогда «новый человек» — завоеватель и разрушитель старого мира — должен был перейти из будущего, которое предстояло наскоро сконструировать; теперь же оказалось, что «новый человек» во всей красе и великолепии уже наличествует — он пришел к нам из-за океана как победитель в «холодной войне».
Задача либерального талмудизма по сравнению с талмудизмом марксизма-ленинизма стала и проще, и приземленнее: вместо того чтобы искать черты нового общества и нового человека в текстах «учения», их теперь предстояло узреть наяву — в лице американского образца. Так марксистский доктринальныи утопизм превратился в раболепный «реализм» копировальщиков заокеанского опыта. Политологи, вышедшие из научного коммунизма, сохранив установку на решительный и бесповоротный разрыв с проклятым прошлым, идеологическую восторженность перед светлым будущим перенесли на Америку.
Американское политическое устройство, американская политическая культура и американский образ жизни, согласно кодексам «научного либерализма», требуют не менее скрупулезного изучения и неуклонного следования, чем тексты научного коммунизма.
И здесь и там главной мишенью оказываются «старая культура» и «старая мораль». Но теперь место большевистского комиссара занял американский комиссар — представитель «воинствующего либерализма», с неусыпной бдительностью и неистовым пылом выискивающий и искореняющий следы старого менталитета и старой морали.
Прежде это называлось борьбой с буржуазными пережитками, теперь это называется борьбой с пережитками тоталитаризма. Таким образом, в основе и прежнего, и нового «очистительного мифа» лежит редукционистская процедура упрощения. С позиций большевистского комиссара богатейшие и разнообразнейшие пласты культуры оказывались сведенными к одной «буржуазной» составляющей. Вся старая культура ставилась на подозрение в качестве породительницы страшного исторического ублюдка — буржуазии. Теперь вся эта культура находится под подозрением как породительница тоталитаризма.
Не случайно труд Г. Алмонда и С. Вербы «Гражданская культура» превратился в манифест современного американского культуртрегерства, насаждающего свой образец по всему миру. В этом труде вся мировая культурная традиция, по сути дела, делится на две части: американскую и неамериканскую. Из подозрения в тоталитарных поползновениях выведена только американская культура. Остальные расцениваются как более или менее обремененные микробами авторитаризма и тоталитаризма. Словом, в полном соответствии с манихейскими установками идеологического прогрессизма мир рассматривается как находящийся на марше — от тоталитарного прошлого к американоподобному либеральному будущему. Как и водится в таких случаях, здесь различают непримиримых врагов и идеологических попутчиков. Одни
