В 1998 году в разных мировых регионах, от России до АТР, произошел обвал либеральной экономической пирамиды — глобальной «МММ», выстраиваемой по совету и под давлением МВФ. Глобальное экономическое пиратство, использующее возможности высокомобильного краткосрочного капитала, мгновенно наплывающего, стригущего купоны и столь же мгновенно испаряющегося, бросило вызов трудолюбию сотен миллионов людей, наблюдающих мгновенную «дематериализацию» своего богатства, уплывающего за рубеж. Финансовый и валютный кризис 1998 года стал суровым уроком для излишне доверчивых — тех, кто поверил в постулаты экономического либерализма, ратующего за демонтаж любого национального контроля за финансовым капиталом.
Но момент истины коснулся не только либеральной теории глобального «открытого общества», не препятствующего свободному движению капитала по всему миру в поисках максимальной прибыли. Он коснулся и внутреннего социального поведения буржуазного класса. Как только рухнула мировая система социализма — соперник капитализма — и произошла сопутствующая этому деморализация рабочего движения на самом Западе, буржуазия решительно потребовала демонтажа социального государства и возвращения к закону джунглей — к беспрепятственному естественному отбору «приспособленных к рынку».
Момент был выбран действительно удачно. Как известно, демократический модерн имеет два полюса: либеральную (laissez faire) демократию свободы и радикальную демократию равенства. Большевизм так далеко завел маятник демократии в сторону ее леворадикального полюса равенства, что теперь, выпущенный из рук тоталитарного «пролетарского» государства, он должен был неизбежно залететь далеко вправо — к безграничному либерализму (по крайней мере, в идеологии). Сказались и эффекты массовой потребительской психологии. Опыт показывает, что массы и на Западе и на Востоке предпочли трудному искусству демократической гражданской самодеятельности удел тех, кому гарантированы «хлеб и зрелища».
Тот, кого интересует качество социальных процессов — производственных или общественно- политических, предпочтет статус хозяина собственной судьбы положению потребителя. Те, кого более интересует готовый экономический результат, склонны уступить право принимать решения тем, кто, по праву специалистов-технократов, обещает наивысшую эффективность. В ответ на этот запрос на эффективность и возникла идеология либерального или чистого рынка. Ее представители говорили если вы печетесь о социальной справедливости, то ваш удел — довольствоваться перераспределением общего пирога, который неизбежно будет скудеть под воздействием неумелой бюрократии. Если же вы оставите заботы о справедливом распределении и предоставите все решать автоматизму рынка, общий пирог будет расти так быстро, что его хватит на всех.
Теперь, когда мы наблюдаем действительные последствия безграничной рыночной либерализации, важно распознать тайну обаяния рыночной теории. Она заключена в праве на гражданскую пассивность: рыночный автоматизм якобы столь чудодейственно устроен, что без всякого напряжения политической и моральной воли, при полной социальной пассивности граждан и государства, сам по себе даст наилучшие экономические результаты.
Это представление о рынке как о чудо-меленке, пекущей готовые пироги, потому и захватило массы, что их расслабленная чувственность требовала пассивности. Теперь за эту пассивность пришла пора расплачиваться. Как только исчезла мировая система сдержек и противовесов в лице биполярной структуры, внутри стран, охваченных либерализацией, «неоконсервативная волна» смыла дамбы социального государства, буржуазный класс решился на долгожданный реванш. Он вероломно вышел из системы прежнего гражданского консенсуса, основанного на взаимных уступках рабочих масс, обязавшихся блюсти социальную и производственную дисциплину, и патроната, обязавшегося уважать прерогативы профсоюзов и требования социального государства.
До этого предполагалось, что свободный рынок, в глобальном и местном масштабе, — это гигантский резервуар, который вначале всасывает капиталы отовсюду (важно только, чтобы для этого не было препон), а затем столь же автоматически отдает их реальной экономике, производящей товары и услуги. И вот поверившая этому изумленная публика наблюдает удивительный эффект: с тех пор как всасывающая система, освободившись от всяких препятствий со стороны государственного и прочего контроля, стала собирать невиданную массу капиталов, она почему-то медлит с их отдачей в виде реальных инвестиций.
Лишенный надлежащего социального контроля и присмотра капитал теперь работает как система с односторонним движением: получает, но не отдает. Все те капиталы, которые гигантская финансовая система высосала из реальной экономики, она, вместо того чтобы по другим каналам возвращать ей, переориентировала на спекулятивные игры. Только мизерная часть банковского капитала работает на реальное производство. Большая часть остается циркулировать в сфере краткосрочных спекулятивных сделок. Финансовый капитал, освободившийся от национальной привязки (глобализация!), одновременно освободился и от привязки к реальной продуктивной экономике. Вместо того чтобы расходоваться на производственные инвестиции, он мигрирует из страны в страну, из региона в регион в поисках наиболее высокой нормы процента и других спекулятивных возможностей.
В наших российских условиях бегство компрадорского финансового капитала принято приписывать политической нестабильности и страху перед новым «черным переделом». Однако на самом деле это бегство соответствует имманентному поползновению современного буржуазного класса, гедонистически решившего, что реальное производство — чересчур трудоемкое и хлопотное дело, чтобы тратить на него свою предпринимательскую сметливость. На наших глазах происходит всемирно-исторический процесс перерождения предпринимательского класса в социально безответственную и не имеющую национальной привязки спекулятивно-ростовщическую среду, втайне, по-видимому, решившуюся настоящим предпринимательством более не заниматься, предоставив это дело незадачливым архаистам и экономическим аутсайдерам.
Все это существенно меняет ту картину мира, которой ознаменовался европейский модерн. В лучшие времена модерна именно спекулянты, ростовщики и рантье считались архаичной экономической средой, отмирающей вместе со старыми феодальными рентами и привилегиями. Капитализм, подружившийся с наукой и с ее помощью овладевший возможностями больших технологических революций, превращал экономику в игру с положительной суммой, вместе с обогащением капиталистов обогащающую всю нацию.
Теперь же мы видим нечто прямо противоположное. Наиболее «продвинутые» буржуа, приобщенные к международной элите избранных, возвращаются к старому ремеслу ростовщиков и рантье, придав ему неслыханную дерзость и мировой размах. Напротив, те, кто еще вынужден отдаваться такому архаическому занятию, как реальное производство, считаются аутсайдерами современного буржуазного класса, подчиненными презираемому цензу «национальной оседлости». Это перераспределение ролей имеет и свой мировой геополитический эквивалент. Национальный капитал, ограниченный цензом оседлости и нуждающийся в мерах протекционистской защиты, представлен мировой периферией, оказавшейся полностью беззащитной после крушения биполярной структуры мира; напротив, спекулятивный финансовый капитал, играющий в глобальные игры, имеет мощную защиту в лице победившей сверхдержавы, энергично устанавливающей однополярный мировой порядок.
Единое мировое финансовое пространство, имеющее в качестве привилегированной валюты доллар, свобода размещения спекулятивного финансового капитала в любой точке земного шара для отсасывания местных ресурсов и их концентрации в центре — все это крайне выгодно Америке, занявшей вершину гигантской финансовой пирамиды — глобальной «МММ».
На этой основе строится альянс между местными финансовыми спекулятивными элитами и единственной сверхдержавой, видящей в них свою «пятую колонну». Чем большее подозрение вызывает деятельность этих элит в странах, где они успели раскрыть свое истинное лицо, тем выше их готовность ослаблять и разрушать местные национальные суверенитеты и работать ради своего подлинного классового отечества — Соединенных Штатов Америки. В свою очередь, единственная держава спешит воспользоваться услугами своей «пятой колонны», понимая, что столь благоприятная политическая конъюнктура, вызванная создавшимся вакуумом силы и растерянностью тех, кого подвела старая социалистическая вера, вряд ли может сохраняться долго. Следовательно, надо успеть выжать максимум
