Парень недоуменно развел руками. Виконтесса побагровела от гнева.
И тут маркиз увидел в зеркале отражение. Рядом с несравненной Марлен стоял презренный, уродливый эльф. Фиолетовокожая голова, острые уши, ирокез зеленых волос. Острый подбородок, сопли под причудливо вывернутым носом.
Шлюпфриг не поверил глазам:
– Это… я?!
Его ноздри затрепетали, как у хомячка. Шванценмайстер простонал что-то нечленораздельное и, роняя стулья и натыкаясь на столы, выбежал из трактира.
Мысли галопировали: «Амулет… Осколки… Лиловая рука… Боль… Бред… Проклятый Дункельонкель! Это его дьявольская магия!»
– Что же ты, дочка, с эльфийским отребьем под руку ходишь? – участливо спросил трактирщик.
Марлен бросилась за любимым.
Глава 19.
Стольноштадт друзьям не верит, или Пауль зажигает
Не лишним будет напоминание, что вальденрайхцы весьма почитали барона Николаса Могучего. Секрет его популярности не хитер: парень из народа, герой, совершивший массу подвигов, победитель главного чемпиона-рыцаря, защитник угнетенных, нападающий на угнетателей. Люди побогаче завидовали его головокружительной карьере. Разумеется, любой мальчишка хотел походить на Николаса, каждая мать хотела бы называть его своим сыном, а все девушки тоже имели определенные мечты, связанные с молодым бароном.
Никакая королевская пропаганда не могла перешибить настроения публики. Более того, заведовавший слухами начальник особого полка Хельмут Шпикунднюхель был не только автором книги о Николасе, но и горячим его поклонником. «Такие люди нужны Вальденрайху», – любил поговаривать Хельмут, когда его не слышал монарх.
В общем, Стольноштадт ждал барона Могучего с распростертыми объятьями.
Коля Лавочкин и его спутники попали в эти жаркие объятья лишь вечером. Многие прохожие узнавали героя, приветливо махали и даже кричали нестройное «Ура!».
– Да вы местная знаменитость! – с оттенком зависти воскликнул Филипп.
– Есть чуток, – без радости ответил барон Лавочкин.
Он предпочел не торопиться: не поехал сразу в дом Тилля Всезнайгеля, подрулил к постоялому двору. Надо было избавиться от певца и лютниста. Да и поужинать хотелось.
А где-то, уже в Труппенплаце, неспешно двигалась королевская карета. Внутри квасили король Труппенплаца и прапорщик российской армии. Им привалы не требовались.
Сидя за столом, рядовой с тайным садизмом наблюдал за ломками Ларса. Было около восьми. Еще вчера лютнист загорланил бы какую-нибудь песню, забренчал бы звонко и неистово, но сегодня он изо всех сил сдерживал обычный порыв.
Пальцы левой руки то и дело скрючивались, будто брали невидимые аккорды, а правая непроизвольно подергивалась, имитируя бой.
Злые затравленные глаза на миг освещало внутреннее предчувствие «Сейчас спою!», но огонек тут же гас, играли желваки, побелевший кулак ударял о столешницу.
Лютня лежала рядом – молчаливая и нетронутая.
– Как же здо-о-орово, – протянул Филипп Кирхофф, подразумевая то же, что и Лавочкин.
Грюне тактично кашлянула.
Ужин был роскошным: горячие цыплята, эль, хлеб, квашеная капуста. Все ели с удовольствием. Все, кроме Ларса.
После трапезы Коля переглянулся с хранительницей. Та еле заметно кивнула на музыканта. Солдат понял.
– Вот что, Ларс, – осторожно сказал он. – Сейчас тебе можно исполнить только одну песню. Только одну. Ты понял?
– Да!!! – возликовал лютнист, взвиваясь над спутниками голодным до музыки ястребом.
Инструмент ожил, заставляя посетителей таверны оборвать разговоры, прислушаться. Энергичный мотив заинтересовал почти всех, потом темп сменился на вальсовый. Ларс запел:
Грюне увлекла Филиппа танцевать. Лавочкин остался в одиночестве.
Возле Коли нарисовался человечек в грязном клетчатом камзоле, залатанных штанах, стоптанных башмаках и берете. Лицо незнакомца было тонким, взгляд серых глазок имел рентгеновскую остроту, густые брови находились в постоянном движении. Впрочем, мимика была богата и на другие непрекращающиеся ужимки.
– Ба, да вы же тот самый Николас Могучий! Барон, вы просто обязаны ответить на несколько моих вопросов.
– С чего ради?
Лавочкину не понравился этот чернявый человечек.
– Вы же герой! А мои читатели наверняка хотят знать о вас больше.
– Вы писатель?
– Нет, я газетчик. Меня зовут Дрюкерай[38]. Я выпускаю новую и пока единственную в столице газету «Вечерний Стольноштадт».
– Хм, никогда не читал…
Человечек сделался пасмурным:
– Ну, каждому свое. Вы убиваете, я информирую.
– Никого я не убиваю… – растерялся Коля.
– Ага! – расплылся в хищной улыбке газетчик. – Давайте об этом и поговорим!
– Попробуем, – осторожно согласился парень.
– Тогда первый вопрос. Вот многие говорят, дескать, вы – знаковая фигура. Хотелось бы узнать поточнее: вопросительно-знаковая или восклицательно?
– Не понял, это шутка? – нахмурился Лавочкин.
– Почти нет. В нашем мире бывают разные фигуры. Мы не берем в расчет серых пешек, они никому не интересны. Они не знаковые. В лучшем случае они вопросительно-знаковые. Когда подлинным игрокам нужно от них четкое исполнение приказа, они замучают вас глупыми вопросами.
– Да? Похоже, Дрюкерай, вы отлично ориентируетесь… во всем этом. – Коле совершенно не нравился безапелляционно рассуждающий хлыщ, но он, по обыкновению, предпочел не грубить.
– Еще бы, – самодовольно протянул газетчик. – Многолетний опыт. Я более чем уверен – вы положите Черное королевство на лопатки одной левой, притом без помощи всякой серой массы напуганных крестьян и горожан. Глупые пешки боятся даже упоминания о войне!
– Извините, но все это не так, – твердо возразил парень. – Война против империи Дункельонкеля – дело общее. Важен каждый солдат…
– Это вы потрясающе сказали, – прервал Дрюкерай, – «империя Дункельонкеля». Прямо хоть сейчас в заголовок!
Рядовой Лавочкин мысленно чертыхнулся:
– Знаете?.. Давайте считать, что нашего разговора не было. Мы, похоже, не понимаем друг друга. Верю, у вас будут иные материалы, а мне пора.
– Грубиян! – вспыхнул человечек. – Что не понравилось-то? Вроде бы сидели, беседовали…
Коля встал из-за стола, подошел к Грюне и Кирхоффу.
