князь Сапега, один из богатейших магнатов Польши…
В специально приспособленном «столыпинском» пассажирском вагоне, куда нас набили, купе были превращены в клетки с зарешеченными дверями, выходящими в общий коридор. По существующим общегражданским нормам, в купе шесть лежачих мест, если принять в расчет самую верхнюю узкую третью полку для багажа. По этапным нормам (хотя здесь вряд ли вообще можно употребить слово норма), возникшим из опыта перевозок в периоды относительного затишья, в такой клетке-купе помещали голов пятнадцать зэков, поскольку их за людей не считали. Нас же, по причине войны, загнали в эти камеры по двадцать восемь человек. Весь этап, примерно в двести человек, разместили в одном вагоне. В назидание потомству стоит описать раскладку тел. На двух самых верхних нарах лежали валетом по два человека. На средних, превращенных в сплошные нары, — семь головой к двери и один у них в ногах, поперек. Под двумя нижними скамейками — по одному, а на них и на вещах в проходе сидели еще четырнадцать зэков. Ночью внизу все как-то сваливались вповалку. Арифметически это выглядело так: 2х2 + 7 + 1 + 2х1 + 14 = 28.
Рекордная скученность, жара, духота и возможность припасть лишь один раз в день к воде, налитой в общую грязную посуду, привели к тому, что у нескольких человек началась дизентерия. В условиях, когда на оправку выводили два раза в день, болезнь грозила стать повальным бедствием. Думаю, всё же, что это был какой-то другой понос, вызванный менее опасными микробами. Я сужу по тому, что никто из нас не заразился от инженера Смирнова с нижней полки, промучившегося всю дорогу.
Наслушавшись за четыре месяца пребывания в этапных камерах рассказов старых лагерников, мы составили верные правила поведения, которыми на первых порах и пользовались:
— держаться вместе, как говорится, все за одного, один за всех;
— не нападать на блатарей, но давать им решительный отпор;
— помогать тем, кто достоин помощи, то есть тем, кто способен на деле присоединиться к сопротивляющимся;
— не встревать в распри воров и «сук»;
— биться до конца за кровную пайку и т. д.
В первый же день этапа жизненность этих правил подтвердилась: наша четверка ворвалась в отведенную камеру и с ходу заняла лучшие средние нары. Одновременно мы помогли еще нескольким близким нам по духу людям занять лучшие места по соседству. Для блатарей осталось нижнее отделение. Их попытка взбунтоваться и занять наши места окончилась позорным провалом. Бунт был подавлен. Блатари, видимо, совершенно не ожидали столь слаженного дружного напора. К тому же, стратегические преимущества были целиком на нашей стороне. Блатарям нужно было лезть поодиночке, чтобы проникнуть на наш этаж. Мы же встречали их сообща, хватали каждого за голову, ударяли несколько раз о решетку и сбрасывали на груду тел.
Затем, сверху, наша четверка, дополняя друг друга, прочла им лекцию о том, что коль они посягнут на «кровный костыль», придется их как следует отлупить, так как царство блатных кончилось, в лагере мы будем хозяевами положения, а если нужно, сговоримся с «суками», и еще о многом в том же духе.
Конечно, то были скорее пустые угрозы, но успех главенства блатарей тоже в их криках, в умении брать на горло и действовать сообща. Во всяком случае, побежденные блатари больше никому не досаждали до конца пути.
Число дающих отпор блатарям, получивших от них же кличку «злых фраеров», значительно возросло через несколько лет.
Как барон Тильдебранд агитировал министра Ежова
Еще в большой пересыльной камере наше внимание привлек сухощавый господин западного облика, что-то быстро рассказывающий своему слушателю.
Барон Гильдебранд, с которым мы познакомились, был родом из Прибалтики. Речь его была быстромётная, точная; движения — изящны. Он вернулся из Германии, и его рассказы о ее производственной мощи, организованности, порядке, дисциплине, о способности маленьких гражданских предприятий за 24 часа перестроиться на выпуск определенных, нужных для войны деталей были очень интересны. Они производили на нас должное впечатление.
Оказалось, что такими сведениями, но, конечно, гораздо более полными, барон в конце 1938 года снабдил гремевшего тогда Ежова, который был главным палачом страны и руководителем сети шпионов в иностранных государствах. Из доклада Гильдебранда Ежов понял лишь одно: в Германии все хорошо, в Советском Союзе все плохо, — и закричал на барона: «Ты что ж, твою мать… агитировать меня приехал?»
Примитивный ум оберпалача Ежова не удивителен. Странно другое: как немецкий барон с именем и традициями старинного рода, европейски образованный человек, мог попасть — да еще в самую кровавую, жуткую эпоху — в зависимое положение к сталинским сатрапам? Как мог он, располагая информацией тех лет, не понять, какому кровавому капищу, какому идолу он приносит самого себя в жертву?
Вероятно, дело не в сребрениках и не в расставленном силке, в который он попал… а в каком-то интеллигентском мираже, который засел в его скородумной и быстроговорящей голове…
Не удивительно, когда мало образованный в этих вопросах западный коммунист, принявший внутрь изрядную порцию пропаганды, верит наглой лжи, которую Советский Союз сам о себе распускает. Таким жертвам обмана особенно хочется помочь открыть глаза.
Но и им самим следует рекомендовать относиться более сдержанно к такого рода агитации и требовать доказательств.
Как бывший главный прокурор республики продолжал карабкаться по трупам
Истошный крик прервал мои размышления: «Не слушайте его, он — фашист! Ведет фашистскую агитацию».
От соседей по «купе» мы узнали, что кричал Рогинский, бывший главный прокурор республики во времена Ежова. На совести этого чудовища лежали сотни тысяч расстрелянных с его санкции во время ежовской чистки. Инцидент произошел из-за рассказа барона Гильдебранда о Германии, который был подслушан сидевшим в соседнем купе Рогинским. Этот аспид решил, что если он посадит барона в тюремный изолятор, то сумеет снискать к себе благоволение начальства, и тем самым начнется его реабилитация в глазах Сталина. И злосчастный барон был дважды обвинен в агитации главными палачами сталинского режима. В первый же день по приезде в лагерь он исчез в лагерной тюрьме. Больше мы его не встретили. Там он и погиб.
Рогинского же нетрудно было обнаружить. Меня интересовала психология таких выродков. И я в тот же день легко нашел его, так как он стремился держаться на виду у начальства, жестикулировал, громко разговаривал, всячески выпячивая свое прошлое.
— Вы понимаете, — кричал он кому-то, — если мне, прокурору республики, дают десятый пункт, значит тем самым признают мою абсолютную невиновность, и вопрос моей реабилитации — дело ближайшего времени.
Горе тем, кто попал на лагпункт вместе с Рогинским. Он оставлял повсюду за собой кровавый след. В пасть Ваалу он сталкивал всех, на чьих костях мог выслужиться и вновь возвыситься.
Много позднее, уже в Москве, мне бросилась в глаза в отчетах о Нюрнбергском процессе фамилия Рогинского, который был назван рядом с генеральным прокурором СССР Руденко. Так, значит, это чудище выползло по трупам и снова заняло свое место у дымящегося кровью жертвенника?!
Мир за тюремной решеткой — зеркало советского общества
