всем справедливого, достойного и бескровного разрешения конфликта.
«Жестоковыйность» евреев мне известна. Были у меня среди них и враги. Молодым, я считал их виновными в победе коммунистического переворота в октябре 1917 года. И вот, в тот вечер я ощутил надвигающуюся на них беду как свою собственную.
— Я был мал, когда шло уничтожение России и лучших сынов…;
— я был юн, полон сил и доброй воли, но гнилое окружение не подсказало мне пути, и я остался в стороне, когда шло уничтожение крестьян, когда громили Церковь. Более того, внешне мое поведение было таким же, как у сторонников зла;
— в расцвете сил, в неволе, я не сумел поднять рабов на восстание и тем предупредить их бесславную гибель;
— и вот, я умудрен, опытен и снова перед моим мысленным взором надвигающееся массовое уничтожение столь много пережившего народа…
И тогда я сказал себе: «Богоизбранный народ только что потерял шесть с половиной миллионов. Ему угрожает смертельная опасность. Твой долг идти и защищать его от гибели».
Пока не кончилась победой Шестидневная война, я не находил себе места. Но так как после возвращения в Москву для меня одна неволя лишь заменилась другой, я не мог реализовать свое решение.
Теперь я, наконец, на свободе и заявляю: если над Израилем снова нависнет угроза уничтожения, и рука моя способна будет держать автомат, я попрошусь добровольцем в его армию.
Каким образом мы кормили людей, призыв Зандрока
Предсказанная бесхлебица наступила в разгар наших конструкторских работ над мельничным оборудованием. Запасы смолотого зерна были ничтожны, и поэтому авария на мельнице и ее четырехдневный простой привели к шестидневному лишению зэков хлебного пайка, ибо нужно было добавочное время на размол зерна, перевозку муки и выпечку…
Даже самый жестокий, но руководимый здравым деловым смыслом, хозяин заставил бы в эти шесть дней работать только двоих конструкторов и бригаду ремонтников, обеспечив их кое-каким питанием… Всех остальных, некормленных, работяг он оставил бы в бараках.
Трудно себе представить рабовладельца, который выгонял бы на работу за шесть-восемь километров от жилья в морозы, пургу, глубокий снег 35 000 истощенных человек, лишив их при этом на шесть дней питания.
Здесь, в Кайских лесах, это черное, дьявольское, эсэсовское дело вершили какие-то незаметные, плюгавые, серенькие, ничтожные людишки.
Быть может, начальник лагпункта Портянов и начальница второй части Ткачева, зябко поеживаясь у себя в кабинете и ни в коем случае не подавая вида, что жалеют заключенных, обменивались скупыми фразами:
— Падеж рабсилы резко увеличится и это сможет отразиться на выполнении плана лесоповала и лесосдачи…
— Да, но сделать даже при желании ничего нельзя. Без директивы управления я не могу сам отменить работы. На запрос центр ответил, что если лагерь сорвет поставку дров для Пермской железной дороги, то своей головой ответит начальник всего лагеря.
Если так рабски подчинялись власть имущие, то о нижних чинах и говорить нечего. Нарядчики, комендатура, санчасть, военизированная охрана выполняли то, что им приказывали, не рассуждая, а заключенные попадали в душегубку. Вроде все буднично, обстановка повседневная, люди заняты своими обязанностями, выполняя понятные распоряжения: нужны дрова. Но руками этих обыкновенных людишек вершится чудовищное преступление, массовое убийство. Система дьявольская — каждый ссылается на приказ, виноватых нет, значит, все сводится лично к товарищу Сталину.
Казнь на электрическом стуле, как рассказывают, производится несколькими палачами, и каждый из них включает свой рубильник независимо от других. При этом никто из них не знает, кто включил последний рубильник, и может не считать себя убийцей.
Описываемая система имеет много общего с обслугой электрического стула, но есть и существенные различия. По мере возвышения этажей пирамиды сталинской деспотии происходит нагнетание страха сверху вниз. Кроме того, велика роль колоссального количества сексотов, просматривающих большинство щелей жизни. Своими доносами они парализуют возможные иногда движения в чиновничьих душах, направленные на смягчение участи подвластного им населения.
Мы с Юрой вытянули и довершили нашу работу, потому что мельник, дрожавший за свою голову и больше всех заинтересованный в быстрейшем переоборудовании мельницы, сумел на грузовике привезти в конструкторское бюро, то есть в нашу пристройку, порядочный ящик с картошкой. Мы братски поделили ее на пятерых.
Каждому досталось килограммов по шесть. Я съел все количество сырым, и так, по примеру Джека Лондона, прогнал цынгу.
Больше поделиться мы ни с кем не могли, иначе «заложили» бы мельника. Но для облегчения участи работяг постановили на нашем «производственном совещании» не спрашивать с них никакой работы, кроме деталей мельничного оборудования, и крепко «зарядить туфту» в нарядах, чтобы за эти дни им была начислена максимально возможная пайка. Ответственными за это были в первую очередь Борис, затем мастер Василий. Первый придумывал льготные нормы, второй помогал в описании выдуманных работ. Поэтому людских потерь в мастерской не было. На лесоповале же силы работяг были подорваны, и они выходили один за другим из строя, пополняя число умирающих голодной смертью.
Моя конструкторская деятельность подходила к концу, и я уже начал подумывать о своей норке в электроцехе. Но вот неожиданно из управления приехал заключенный Зандрок. Распахнулась дверь, и вошел рослый, мужественный человек, в ладной, человекообразной одежде. Лицо его было высечено как бы из мрамора, смелые голубые глаза смотрели в упор, на голове — стальной ёжик седых волос. В Москве такие люди стали большой редкостью. Сняв шапку, он протянул нам руку: «Зандрок».
Знакомимся. Какие мы были, по сравнению с ним, запущенные, обросшие, грязные! Светский, обходительный, ловкий, он был интересным собеседником, понимающим, с кем говорит, и очень всем понравился. Приехал он отремонтировать крупный дизель допотопной конструкции, у которого при перевозках была сорвана система зажигания. В тайге, почти без книг, без возможности получить консультацию, без образцов — такую работу сделать не просто. И меня сильно потянуло обратно в электроцех. Зандрок очень просто сумел переломить мое нежелание.
— Наши товарищи на новом пятнадцатом лагпункте — а там был только лесоповал — сидят без света, у них нет бани, их заедают вши. Мы обязаны прийти им на помощь.
Все было понятно без него, но новым прозвучало «наши товарищи», подразумевалось — «по несчастью».
В разрозненности, разобщенности, взаимном недоверии лагерной жизни остались еще чувства к семье, ближайшей родне и нескольким друзьям. Все остальное было морем вражды, ненависти, предательства… И вдруг в его устах прозвучала давно уже забытая нотка, если не чувства братства, то хоть солидарности людей, находящихся в ужасном состоянии. И что-то во мне повернулось. Время страшное, да это только еще начало. Хватит хорониться! У кого короткий меч, подходи к опасности ближе, как требовал кто-то из цезарей в древнем Риме. А когда я узнал, еще, что на «пятнадцатый» попал мой «кореш» из Бутырок, вопрос был для меня окончательно решен. Я стал думать над конструкцией дизеля, и вскоре мы наладили систему зажигания.
Основная проблема была, как кормить людей дальше. Борис взмолился: «Всё до первой ревизии». Василий ему вторил: «Проверить ничего не стоит. Попадемся на двух-трех нарядах и упекут на шесть месяцев на дачу капитана Борисова, а там больше двух недель не протянешь».
Думали, гадали и решили ввести еще подпись контрольного мастера. Все же наряд выглядит как-то солиднее. Правда, если «засыпемся», то вместо двоих умирать на дачу отправят троих. Выбор пал на меня,
