консультационную партию. Каждый из них имел при себе в качестве союзника сильного местного шахматиста. Эта партия длилась четыре дня!
Такое щедрое расточительство сил перед труднейшим состязанием в знойном климате не могло привести ни к чему хорошему!
Возможно, конечно, что все это было вызвано печальной необходимостью в дополнительном заработке для покрытия чигоринского пая в ставке, так как внесенные Михаилом Ивановичем полторы тысячи рублей вряд ли были его собственными накоплениями, а скорее всего были заняты под вексель и соответствующие проценты. Чигорин никогда не располагал такими большими средствами.
Впрочем, Чигорин любил творческое общение с кубинскими ценителями шахматного искусства, в жилах которых смешалась кровь самых разных национальностей.
«Как шахматы способствуют сближению народов, – думал Михаил Иванович, бродя как-то вечером по узким улочкам старой Гаваны, мощенным булыжником, с домишками из фанеры, жести и банановых листьев. – Вот сейчас мне улыбаются, кланяются, приветствуют меня. А ведь здесь живет беднота – не то, что в благоустроенных красивых кварталах, где моя гостиница и шахматный клуб. Тут ничего не знают о далекой снежной России, может быть, раньше даже не слыхали о ней. Я – один из очень немногих русских, посетивших этот чудный остров. Но они знают меня, видели мой портрет в газетах, слышали, что я русский шахматист – не миссионер, не дипломат, не военный, не торговец бананами, не владелец сахарных плантаций. Они знают, что я только доставляю радость любителям шахмат. А их тут много – даже среди бедняков, среди цветных. Они чувствуют, что для меня все одинаковы: американцы, англичане, испанцы, негры, метисы, индейцы. Потому-то они рады мне, дарят сувениры, угощают фруктами. Я им ближе, чем многие здешние уроженцы».
Чигорин свернул на красивую набережную в сторону старинной испанской крепости, чьи ржавые пушки, как сотни лет назад, гордо и угрожающе держали под прицелом палимый солнцем город. Впрочем, недалеко от линии океанского прибоя ряды стройных пальм давали тень, и жара чувствовалась меньше.
Михаил Иванович залюбовался вечно лазурным небом и многоцветным морем, в которое медленно опускался раскаленный шар солнца, и вдруг столкнулся с креолом, бережно ведшим за руку миловидного малыша. Креол, улыбаясь, поклонился Чигорину и, показав на него сыну, начал что-то говорить тому по- испански.
– Если не ошибаюсь, вы играли вчера против меня в сеансе? – спросил по-французски Чигорин, обладавший замечательной памятью на лица. – Третья доска слева от входа. Вы начали опасную атаку двумя ладьями и слоном, но мне посчастливилось ее отразить. Верно?
– О, сеньор Чигорин! – воскликнул польщенный креол. – Неужели вы помните все партии и все лица ваших противников?
– Конечно, – подтвердил Чигорин. – Я часто даю сеансы, не смотря на доски, против десяти партнеров, а то и больше. Это требует памяти и развивает ее. Только вредны эти сеансы. Думаю бросить.
– Значит, память для шахматиста очень важна? – настойчиво спросил кубинец.
– Несомненно.
Тогда поздравьте меня, маэстро. Вчера мне удалось завербовать в наш шахматный клуб нового способного члена.
– Да? Кого же?
– А вот этого малыша! Ему четвертый годик. – Креол с гордостью показал на сына. – Представьте себе, никто и никогда не показывал ему, как расставлять фигуры и ходить ими. Рано! Вчера пришел ко мне знакомый шахматист, сидим в кабинете, обсуждаем за кофе и сигарами ваш будущий реванш против сеньора Стейница. Этот карапуз тут же вертится под ногами. Говорю ему: «Сиди смирно, не мешай, мы сейчас с доном Мартинец сыграем партийку-другую. А хочешь шалить – вон из кабинета!» – «Да нет, папа, я буду тих, как мышка!» Ладно. Играю я с приятелем, задумался как-то и по рассеянности сделал два хода подряд, не дожидаясь ответа. Одержал победу. И вдруг этот малыш засмеялся и говорит: «А ты, папа, сплутовал! Дважды пошел слоном! Так нельзя! Ай-ай!» Партнер спрашивает: «Да разве ты умеешь играть?» Я отвечаю: «Нет, он и фигуры расставить не может. Куда там играть. Мал!» – «Нет, папа, – протестует сынок, – ты много раз при мне играл, и я все запомнил: и расстановку и ходы. Да я сейчас покажу всю партию до самой твоей проделки». Мы оба онемели. Смотрю и глазам не верю! Расставил сынок шахматы, ничего не перепутал, даже места королей и ферзей, и начал, по выражению ваших журналов, «демонстрировать партию». Ход за ходом! И на двадцать третьем ходу, представьте себе, показал, как я нечаянно сделал два хода подряд. И мы оба вспомнили и согласились!
– Невероятно! – искренне изумился Чигорин. – И никто не помогал?
– Никто! – подтвердил счастливый отец.
Михаил Иванович низко наклонился и протянул малышу руку.
– Запомни, что предсказывает Чигорин, – медленно подбирая испанские слова, сказал он. – Ты станешь чемпионом мира. Как тебя зовут?
– Хосе-Рауль Капабланка-и-Граупера, – тщательно выговорил малыш заученное сочетание звуков. – Чемпионом мира стану, – самоуверенно подтвердил он. – Как вы, маэстро Чигорин. Все хвалят вашу игру. Папа говорит: вы – настоящий рыцарь! Отважный кабальеро! Шахматный Сид!
Михаил Иванович распрощался с кубинцами, и улыбаясь, медленно зашагал к гостинице.
Такова была встреча Чигорина с одним из будущих чемпионов мира.
Наконец 1 января 1892 года матч-реванш Стейниц – Чигорин начался.
Условия соревнования двух корифеев были таковы. Победителем признавался тот, кто первый наберет 10 очков. Первые пять ничьих в счет очков не входят. При счете 9:9 начинается новый, решающий матч, но уже до трех выигранных партий. Игра происходила с половины третьего до половины седьмого с контролем времени: два часа на тридцать ходов и после перерыва на обед еще два часа вечером: 15 ходов в час.
Для матча был предоставлен зрительный зал огромного, только что построенного клуба Гаваны, так как помещение шахматного клуба не вмещало тысяч зрителей, стремившихся посмотреть на борьбу двух шахматных корифеев. Люди специально приезжали из США, из Англии и других стран.
На невысокой эстраде, отделенной барьером от зрительного зала, стоял столик для участников матча. Там же находились два секунданта. У барьера стояла большая демонстрационная доска. Пока – все так, как на проводившихся в наши дни матчах на мировое первенство в Москве. Но на этом сходство кончалось. В самом зрительном зале обстановка была другая – крайне невыгодная для участников матча. Всюду были размещены шахматные столики с комплектами игр, за которыми сидели, стояли, толпились любители игры и во время матча вели ожесточенный разбор каждого хода.
Если даже в Москве, где в зрительном зале люди чинно сидят, лишь глядя на демонстрационные доски к на карманные шахматы, каждая интересная перипетии партий матчей на мировое первенство вызывает шум, нередко требующий вмешательства судьи, призывающего к спокойствию, то можно себе представить, что вытворяли экспансивные креолы, тут же, в зале, анализируя позиции. Гаванский корреспондент «Нового времени» подтверждал, что за шахматными столиками «все время идет очень оживленный разбор каждого сделанного Стейницем или Чигориным хода, но, – утешает он читателей, – говор публики не доходит до игроков, удаленных от нее на довольно большое расстояние, и потому не мешает им сосредоточиться».
Очевидно корреспондент не был знатоком игры, так как не только шум, но даже шепот мешает шахматистам, когда их внимание сконцентрировано на партии и все чувства крайне обострены.
Матч длился ровно два месяца – с 1 января по 28 февраля 1892 года. Вначале играли по четыре партии в неделю, но потом у Чигорина разболелись зубы, и было решено проводить лишь по три тура.
Прежде чем перейти к описанию хода борьбы, остановимся на неприятном инциденте, показавшему кубинцам, каково было положение Чигорина в его собственной стране.
Как-то в начале матча Стейниц в присутствии местных шахматистов, смеясь, рассказал Чигорину, что он получил много предостережений, в том числе и из Петербурга, не играть черными против Чигорина излюбленный Стейницем вариант гамбита Эванса. С таким же предостережением прибыл из русской столицы на Кубу объемистый пакет от Алапина, содержавший подробный анализ защиты Сандерса в гамбите Эванса,
