— Давно не привозили сметаны, — сказала Данилова, оправдываясь. — А карточку за август еще не отоваривали.
«Да, скудно живут на гражданке», — опять подумала Лена.
— Я и Ванюшку приучаю работать, — сказала Данилова. — Не дай бог чего, мы с ним вдвоем останемся, всякое дело должен уметь…
Лена все больше дивилась: да неужели Данилов даже не сообщил жене, что поезд перевели в тыл?
— Мы теперь на фронт больше не ездим, — сказала она. — Все время в тылу. Так что вы не бойтесь.
— Ну, мало ли что, — вздохнула Данилова. — Военное время. Где угодно могут разбомбить.
Она задумалась, в ее усталом лице было выражение готовности принять любой удар судьбы…
«Как они живут вместе? — думала Лена, идя домой. — Как он живет с ней? Как она живет с ним? О чем они говорят? Как это скучно, должно быть… То ли дело я и Даня».
На другой день она выполнила остальные поручения и поехала навстречу санитарному поезду. В РЭПе ей сказали, где его искать.
Стояли в З*, на узловой станции. Станция была забита поездами — все военные, все первой очереди.
В вагонах нечем было дышать.
Доктор Белов прошелся вдоль поезда. Сухая угольная пыль противно хрустела под ногами… Из-под вагона команды пел петух: там помещались поездные куры в специальных клетках. Около вагона стояли красноармейцы и детишки. Носильщик остановился со своей тележкой и заглядывал под вагон. Какая-то девочка, подпрыгивая, кричала:
— А когда поезд идет, у них хвосты развеваются!
Тут же стоял Кострицын со строгим и недовольным лицом. Красноармейцы смеялись. Один сказал:
— Петух, обратите внимание, и под вагоном поет. Такой мужчина неунывающий.
Другой сказал, поплевывая шелухой тыквенного семени:
— Боец за курами ходит.
Доктор подошел ближе… Красноармейцы посмеивались.
— Вы видите, товарищ начальник, что делается? — спросил Кострицын.
— Ну-ну, — сказал доктор. — Все это не так страшно.
— В один прекрасный день, — проворчал Кострицын, — я ляжу под паровоз через эти насмешки.
— Глупости, — сказал доктор. — Зайдите ко мне, поговорим.
Он пошел дальше. На крыше восьмого вагона Супругов принимал солнечную ванну. Он был в трусиках и тюбетейке. В окне вагона-кухни тряслись толстые голые руки Фимы — она ощипывала курицу. Тарахтела механическая картофелечистка. Слышался голос Соболя:
— Почему вы считаете прежнее количество порций, когда Огородникова уехала? Вы считайте минус одна порция. А у Низвецкого колит — считайте минус еще одна порция…
«Однако, — подумал доктор Белов, — какую картину полноты жизни являет наш поезд».
Ему вспомнился их первый рейс. Вот этот кригер тогда горел, все стекла вылетели. Теперь у них под вагоном несутся куры. Поезд оброс бытом, он стал жильем, домом, хозяйством.
«Что же, — подумал доктор, — это естественный ход вещей».
Он подумал это вяло, он заставлял себя думать о том, что его окружало. С тех нор как уехала Лена, его томила тревога. Те доводы, которыми он себя еще недавно успокаивал, теперь казались ему детскими. Он уговорил себя, что все будет благополучно, и тешился своими выдумками. Если даже та посылка дошла к ним, на сколько времени им могло хватить ее? Ну — на месяц, при очень большой экономии… На днях он узнает их судьбу. Он будет держать в руках конверт, исписанный Сонечкиным почерком. Он знал этот почерк наизусть, каждую буковку знал по памяти и каждый хвостик… Почему один конверт? Пачка конвертов. Ах, пусть хоть один, хоть знать, что они существуют…
Был такой же жаркий день прошлым летом, в начале июля. На станции Витебск-Сортировочная, в Ленинграде. Так же стояли составы на всех путях… Нет, там их было меньше. И вдруг откуда-то вышла Сонечка в сером платьице…
Он спрашивал у Данилова, когда вернется Лена, тот сказал — дней через восемь.
Восемь? На всякий случай возьмем десять.
Доктор нарисовал в своей клетчатой тетради десять синих кубиков. Когда кончался день, он перечеркивал один кубик красным карандашом.
Все это утро Данилов провел у коменданта, добиваясь отправки поезда. К обеду подали паровоз. Из З* выбирались мучительно, застревая у каждого семафора. Наконец пошли немного веселей.
И вдруг понеслись полным ходом, пролетая с грохотом мимо крупных станций, где стояли, провожая их взглядом, люди с поднятыми флажками: пришла телеграмма о том, что им надлежит срочно прибыть в Р* для приема раненых.
Был вечер. Доктор Белов достал свою тетрадку и хотел перечеркнуть еще один синий квадратик, седьмой по счету: семь дней не было Лены… Постучали в дверь. Это был Кострицын. Он шагнул в купе — седой, громоздкий, руки по швам.
— Вы садитесь, — сказал доктор. — Давайте, знаете, поговорим попросту. Вы сядьте. Сядьте, сядьте.
Кострицын сел.
— Ну? — сказал доктор. — На что вы жалуетесь?
Кострицын покашлял в кулак.
— Товарищ начальник, — сказал он, — вы тоже не молоденький, войдите в положение. Буквально нет такого человека, чтобы не скалил зубы.
— Да, — сказал доктор, — это, конечно, феерия — я говорю о курах. Но раненым, знаете, полезны свежие яйца. Очень полезны.
Поезд замедлил ход, приближаясь к станции. Он остановился, но сейчас же послышался свисток, и колеса снова пришли в движение…
— Товарищ начальник, — начал Кострицын вторично, — я не для того записывался добровольцем, чтобы кур пасти. Я думал, что санпоезд — это тоже боевое дело. А тут ни за что ни про что, изволь радоваться…
— Мне говорили, — невинно польстил доктор, — что вы любитель и специалист по части сельского хозяйства.
Кострицын кивнул головой:
— Точно, я это дело понимаю с детства. У нас в поселке все занимались. Лично я держал козу. Но одно дело дома, другое тут. Против поросят я не имею возражения: они в багажнике. Никто тебя не видит. Шито-крыто. Без улыбок этих. Но куры, будь они прокляты! У всех на виду!
— Ах, Кострицын, — сказал доктор, вздохнув, — все это такая мелочь… Будет день — мы их всех съедим под белым соусом…
Кострицын не слушал:
— Надо выпустить размяться? Ведь животное мучается в клетке… Выпускаю, где возможно. Гуляют. Метров за триста уйдут от поезда… Просишь девочек: девочки, попасите их. А девочки молоденькие, о прынцах мечтают, о лейтенантах. Им прискорбно кур пасти. А по сути дела, неужели такая особенная трудность — присмотреть за курами? Они уже поняли, в чем дело: чуть паровоз свистнет — сами опрометью в клетку бегут. Я не через трудности, а исключительно через срам…
— Постойте, — сказал доктор.
Уже с минуту он не слушал Кострицына, прислушиваясь к какой-то суете в вагоне. Сквозь стук колес доносились восклицания, беготня и хлопанье дверей. Кострицын услужливо встал:
— Разрешите пойти узнать?..
— Узнайте.
Кострицын вышел и вернулся, улыбаясь до ушей:
