сердцем на стороне Рябухина, отказался сказать решительное слово: наркомат разберется, это дело тонкое… В наркомате создали комиссию для обследования положения на месте. А тем временем Рябухин создал на заводе свою комиссию. Помогали ему Павел и старик Веденеев, который всю жизнь проработал на заводе и знал, на кого тут можно положиться. Взяли лучших инженеров и техников, мастера из инструментального цеха, стахановцев — сталеваров и слесарей; вылез из своего святилища старый зубр — главный конструктор, принял участие в работе комиссии. Когда прибыли товарищи из наркомата, у Рябухина уже были на руках акты и выводы; товарищам из наркомата оставалось только проверить их. Рябухин в присутствии директора сказал:
— Заводу нужен другой руководитель. Человек напористый и сильный, понимающий обстановку.
Директора освободили от его обязанностей, а на заводе появился Листопад.
Старик Веденеев постеснялся пригласить Рябухина на свой семейный праздник, но Рябухин, узнав о приезде Павла, пришел сам.
— Экой мордастый стал мужик! — восклицал он, тряся руку Павла. — Растолстел, как в санатории! Слушай, мы тебе гулять не дадим; верно, отец? У вас, фронтовиков, есть такая манера — возвращаетесь и гуляете, на работу не сразу идете, набиваете себе цену… Тебе отдыхать нечего; ты и так — вон какой дядя…
— Отдыхать мне нечего, — подтвердил Павел, — в госпитале наотдыхался… Мне съездить придется.
— Куда это?
— В Мариуполь. Что смотришь? Жена у меня в Мариуполе. Его мать, — он показал на Никитку. — Возьму его — хочешь, Никитка, к маме?.. Надо повидаться.
— Ты не вернешься, — сказал разочарованный Рябухин. — Ты там в Мариуполе и останешься, вижу тебя насквозь.
— А что же, — сказал Павел, — что же, в Мариуполе тоже люди живут… Завод там восстанавливают. Пойду лекальщиком…
Старик Веденеев сидел как громом пришибленный. Да-да-да! Так оно и будет. И как он раньше не догадался, что обязательно так будет, что Павел не останется здесь без Катерины, полетит за нею и Никитку заберет… Из самолюбия он говорит: «Съезжу повидаться» — на всякий случай: вдруг изменились Катеринины чувства — мало ли что бывает в проклятой разлуке… Но не изменились Катеринины чувства, не такая это женщина; не вернется Павел из Мариуполя… Что же это за закон непреложный, — у людей, как у птиц, — и мудрость в этом законе, и жестокая печаль: растишь-растишь детей, вкладываешь в них все силы ума и сердца, все помыслы, всю кровь свою, — а они вырастут, оглядятся по сторонам и улетают вить другие гнезда — и пустеет старое гнездо…
По тому, как собирался Павел в дорогу, как укладывал все решительно вещи, и свои, и Никиткины, как прощался с старыми знакомыми на заводе, — было ясно: уезжает навсегда или, во всяком случае, очень надолго.
— Может, обратно отпустят Катерину, — заикнулась Мариамна, которая на Никитку и смотреть не могла в эти дни — отворачивалась…
— Может быть, — сказал Павел.
Он зашел повидаться с Нонной Сергеевной, хотя и знал, что это неприятно отцу. Но Павел не желал потакать чудачествам старика… Нонна встретила его приветливо:
— Я так и знала, Паша, что уж вы-то зайдете.
Вот кто изменился за войну — это Нонна Сергеевна. Вместо цветущей девушки перед Павлом стояла усталая женщина с затененными глазами.
— Садитесь, Паша, рассказывайте, я рада вас видеть… Как вы смотрите на меня, я так подурнела?
Нет, она не то что подурнела, она стала, может быть, еще красивее…
— Я просто смотрю, что вы переменили прическу.
— Вы превосходно выглядите. Что вы думаете делать?
Он рассказал.
— Да, конечно, это и не может быть иначе. Катя заходила перед отъездом, я ей сказала: увидишь, он приедет к тебе… Но для ваших стариков это новый удар.
— Я слышал, Нонна, вы теперь правая рука у главного конструктора.
— Что вы, Паша, разве у него можно быть правой рукой. Я единственная там у нас решаюсь с ним спорить иногда, когда он становится уже совершенно непереносимым. И его так удивляет моя дерзость, что он ее терпит — исключительно из удивления…
— По-прежнему невыносим?
— Ах, ужасно! Но когда он уйдет — а он скоро уйдет, — мы все не раз вспомним его…
Говоря с нею, он рассматривал стены и письменный стол: есть ли где-нибудь карточка Андрея. Но нигде не было карточки Андрея, и рисунков не было, а ведь Андрей дарил ей много рисунков. Помнится, один его пейзаж висел над туалетным столиком…
— Вы ищете рисунки Андрюши? Я их все отправила в Москву. Прочла в газете, что будет выставка, и переслала в Союз художников. Такие вещи не могут находиться в пользовании одного лица. Я оставила себе только мой собственный незаконченный портрет.
Какое спокойствие. Так-таки до самого конца она ни капельки не любила Андрея.
— Владимир Ипполитович, — сказала Нонна главному конструктору, — может быть, вы скажете, к чему нам следует быть готовыми?
— То есть? — спросил главный конструктор.
— О чем нам придется думать, когда кончится война?
— Кажется, вы здесь не первый день. Профиль завода определен.
— Дело в том, что наши технические возможности стали обширнее, — сказала она. — Мы могли бы попутно освоить массовый выпуск, скажем, тракторных частей. Вы не думали об этом?
— Пока я не услышал, что войне конец и что мы переходим на мирную продукцию, я не считаю нужным отвлекаться от работы для прожектов такого рода. И вам не советую. У вас готовы габариты, которые я вам поручил?
— У меня готовы габариты, — ответила она, подала ему листок с расчетами и вышла, слегка вздохнув.
Конструкторы говорят: что вы, Нонна Сергеевна; да нас засмеют; что мы с мелочишкой будем возиться? Напротив, наши изделия теперь укрупнятся; какие могут быть тракторные части…
Спросила Грушевого: «Что вы будете делать в вашем цехе, когда взрыватели станут не нужны?» Он ответил: «Ну, буду делать что-нибудь другое». — «Например?» — «А это Москва укажет, главк».
С главным конструктором невозможно стало говорить о чем бы то ни было, кроме военных успехов. Настроение у него меняется, как апрельская погода: прослушает главный конструктор сводку — становится общительным, веселым, почти приветливым, — солнце, оттепель. А потом опять стужа: он вспоминает о том, что ему скоро уходить на покой, ему нужно уходить, и ему не хочется уходить.
— Маргарита, — сказал однажды главный конструктор жене, — где бы ты хотела жить?
Она вздрогнула от неожиданности.
— Как — где жить? Я не понимаю, извини.
— Ну, хотела бы ты жить в Москве или Ростове-на-Дону — тебе, помнится, нравилось в Ростове-на- Дону…
— Да, очень нравилось; там такие розы чудные…
— Или, может быть, ты хочешь в Ялту, там розы еще лучше. В Гагры, Сухуми. Да, ты теперь плохо переносишь жару… Можно что-нибудь севернее. Исключительно красивые места на Карельском перешейке. Помнишь, мы перед той войной отдыхали в пансионе в Куоккала, а ближе к Выборгу еще лучше… Там сыро, правда. Лучше что-нибудь вроде Одессы… Хочешь жить в Одессе? В Курске? В Полтаве? В Вологде? В Симеизе?..
Он перечислял со злостью. Маргарита Валерьяновна смотрела на него с ужасом. Наконец она поняла:
— Мы уедем отсюда?
