— Ты работаешь на Кировском заводе?
— Собираюсь.
— Послушай, тебе сколько лет?
Слова срывались с Олеговых губ без задержки, бурно.
— Шестнадцать. А тебе четырнадцать, верно?
— Ты знаешь, — значит, ты знал обо мне? Что я существую — ты знал?
— Знал.
— Давно?
— Всегда знал.
— Что ты говоришь. А я о тебе никогда… ничего… Любопытно, зачем они это делают? Как ты считаешь?
— Что делают?
— Ну вот это: что я не знал о тебе совершенно. Зачем они скрывают? А? Из педагогических соображений?
— Не знаю, — ответил Володя, поведя плечами. Он никогда не понимал, для чего нужно отцу и мачехе скрывать, наводить туман… Олегу, видимо, это так же не нужно и обидно, как ему, Володе.
— Оберегают наши юные души? Или боятся нашего осуждения?
— Может, и то и другое, — сказал Володя.
— Боятся, чтобы я не осудил отца. Бедняги. Тоже ведь нелегко — вечно бояться осуждения, верно?
— А еще бы. Так вот поэтому не надо скрывать.
— Конечно! Насколько лучше — откровенно! Сообща можно все обсудить и решить, и ни у кого ни перед кем не будет страха.
Они шли рядом по кромке Марсова поля, утонувшего в сугробах. Снег был в спину, не мешал.
— Постой, не беги так. Я хочу тебе сказать. Из-за того, что у них там между собой что-то получилось или, наоборот, не получилось, разве значит, что мы не должны быть братьями? Не только по фамилии, ты понимаешь? — а вообще.
— Нет, конечно, — снисходительно согласился Володя. — Я разве говорю, что значит?
— Ты не говоришь, но ты уходишь от меня.
— Ты не думай, пожалуйста, что я к тебе что-то такое питаю. Какие-нибудь нехорошие чувства. И не думаю питать, чего ради? Просто меня парень ждет.
— Что за парень?
— Один парень, мы с ним работали на военном заводе.
— Танковый завод?
— Завод, где директором товарищ Голованов, — все, и больше ничего.
— Ах, понимаю… Послушай, это ты про свою маму говорил, что ей очень плохо?.. Извини, я слышал. Она сильно больна, да?
— Об этом не будем, — сказал Володя.
— Хорошо. Извини. Послушай, а где ты живешь? У тебя есть где жить?
— Есть, — ответил Володя с некоторым высокомерием: Олег, кажется, взялся его опекать. — Хочешь, приходи в гости.
Олег понял, что задел Володю, и огорчился.
— Хорошо, — сказал он, присмирев. — Спасибо. Я зайду, если разрешишь.
Дошли до остановки.
— Я с тобой, можно? — спросил Олег.
Его тревожило, что они сказали друг другу слишком мало, ничтожно мало даже для первой беглой встречи.
— Провожу до завода, не возражаешь?
— Валяй, провожай, — ответил Володя. Его неудовольствие уже прошло. Было приятно, что Олег просит у него разрешения кротким голосом, как и подобает младшему брату.
«Какие бы у нас были отношения, — подумал Володя, — если бы мы росли вместе?»
В трамвае пахло промокшей одежей, мехом. Зажатые в углу площадки, стояли они, наскоро рассказывая о себе друг другу. Ты сколько окончил? А ты где был эти годы — и как там, ничего? А спортом занимаешься?
— Немножко, — отвечал Володя, наблюдая нервную жизнь худенького треугольного лица с узкими глазами, вспыхивающими от возбуждения. Возбуждение было каким-то всеобъемлющим. Чувствовалось, что от всего на свете этот организм вибрирует, на все отзывается, воспламеняясь до глубин.
«Лицом на
«Как он похож на папу», — думал Олег.
«Это
«А что я знаю о
«Что я знаю об отце?» Два человека встретились и, сердясь, говорили о житейском, угнетающем душу. И это были отец и сын, встретившиеся после разлуки. «И всегда так, наверно, будет: с чего бы это изменилось? Я груз для него, досадная забота, не больше». А Олег ни при чем. Вот он весь как на ладони — он ни при чем…
Трамвай прошел под воздушным мостом и остановился у длинной стены. Темные высокие арки ворот встали в метели.
У ворот, выбивая чечетку, дожидался Ромка.
— Познакомься, — сказал Володя Олегу. — Рома, мой товарищ. А это Олег. — Он поколебался и договорил: — Мой брат.
Ромка не придал этой рекомендации должного значения. Бывают двоюродные дяди, бывают двоюродные братья…
— Здоров, — сказал он ворчливо. — Пошли, Володька, ты где пропал? Документы с тобой?
Они ушли в дверь возле ворот. Олег смотрел вслед Володе. Брат! Без вины отторгнутый от семьи и дома, отдельно, как посторонний, шагающий своей дорогой старший брат! Со всей своей пылкостью Олег хотел войти в его дела, подставить ему свое плечо…
Он был один у заводской стены, щербатой, как стена крепости, выдержавшей осаду.
Это и на самом деле была крепость, здесь совсем недавно был фронт, пылали пожары, но крепость выдержала осаду, враги отхлынули, оставив несчетно своих мертвецов на подступах к заводу, — а завод жив и возносит в метель свои тонкие трубы, и теплое живое гуденье исходит от него.
Косо летел мелкий снег, как белый дым. Летящим снегом был доверху и через верх наполнен проспект: словно в небесах раскрылись закрома, где держат это белое, сыпучее, летучее, — и оно высыпается вольно и неиссякаемо. Олег поднял воротник и пошел улыбаясь, жмурясь, шепча.
Любимый город проступал сквозь метель темными линиями своих крыш и вихрящимися пятнами фонарей. Все взвивалось, неслось! — и овладевало Олегом, и он с восторгом давал ему собой овладеть.
На бесконечном, взвихренном, мчащемся проспекте, спеша домой поскорей, в тот вечер встречали прохожие странного мальчика. Под разверзшимися небесными закромами он один шел не торопясь, будто вышел прогуляться в отличную погоду. Прохожие думали: «Чудак!», но догадывались, что он счастлив, — счастлив, раз может такое проделывать. Он сочинял стихи на ходу, желая увековечить любимый город, не считая, что любимый город достаточно увековечен в стихах.
Триумфальная арка, и мальчик рядом, он совсем теряется в ее величии, его будто и нет на площади, есть одна триумфальная арка… Но почем знать — а вдруг он действительно увековечит любимый город в своих стихах! Вдруг ему это удастся, как еще никому не удавалось! Почем знать, кому что удастся из этих мальчишек и девчонок, из кого что получится. Почем знать, почем знать…
