«Мозоли мои, товарищи, окончательно спятили. Прямо кусаются мозоли. Прямо как будто клещами давят. Ох, до чего тяжело идти!»
Такая подмена предсмертного ужаса забавной жалобой на тесную обувь повторяется несколько раз на протяжении рассказа:
«Да, думаю, Петечка, мозолям твоим уж недолго осталось ныть».
И снова:
«Разрешите мне перед смертью переобуться. Невозможно мозоли жмут».
Всякое новое упоминание о злополучных мозолях вызывает в слушателях новую радость, ибо эти мозоли всякий раз возникают как успокоительный и даже веселый контраст с теми кровавыми ужасами, которые обрушиваются один за другим на героя.
Забавна центральная сцена рассказа, где изображается, как Петя Трофимов, очутившись в плену, глотает драгоценный пакет, чтобы тот не достался врагам, и вдруг у него изо рта вываливается какой-то красный комок.
«— Эй, — говорит офицер, — что это у него там изо рта выпало?»
Ему рапортуют:
«— Язык, ваше благородие…»
«Поглядел я на пол и вижу: да, в самом деле лежит на полу язык. Обыкновенный такой, красненький, мокренький валяется на полу язычишко. И муха на нем сидит».
Откусить свой собственный язык! Остаться на всю жизнь немым!
Читатель снова готов огорчиться. И снова трагедия оборачивается веселой комедией. Оказывается, этот «красненький и мокренький» комок совсем не язычишко, а сургуч от пакета, разжеванного Петей Трофимовым.
«Так это же, думаю, не язык. Это — сургуч. Понимаете? Это сургучовая печать товарища Заварухина. Комиссара нашего… Фу, как смешно мне стало».
По такой схеме построена вся эта повесть, по схеме приключенческой сказки: длинная цепь непреодолимых препятствий, которые, к радости малолетних читателей, всякий раз преодолеваются непобедимым героем. Казалось бы, ему вот-вот погибнуть, но в последнюю секунду к нему неожиданно приходит спасение, и он, как ни в чем не бывало, снова счастлив и снова смеется. «Фу, как смешно мне стало».
Но схема рассказа так и осталась бы схемой, если бы она не была оснащена богатыми словесно- речевыми ресурсами, придающими ей достоверность. Благодаря художественному воссозданию типической речи рядового бойца Конармии его монолог о пережитых им злоключениях и радостях приобретает убедительность исторической правды. Монолог этот, как и «Республика Шкид», обильно насыщен юмором, в основе которого опять-таки глубоко серьезная тема.
Нужно быть глухим, чтобы не слышать, какое нежное уважение питает Пантелеев к герою «Пакета» — к душевной его чистоте, к его удали, к его безмерной преданности правому делу. Это не мешает писателю с самой веселой улыбкой воспроизводить своеобразную речь молодого бойца, полную забавных оборотов и слов. «В садах повсюду фрукты цвели», «Я стою. Мокрый. Весь капаю», «Иду по направлению носа», «Ты, говорю, гоголь-моголь», «Дать ему, что ли, пакет на аллаха?», «Чего же в нем заболело?» — «А в нем, говорит, зуб заболел», «Позвольте вам познакомить моего друга» и так далее.
Конечно, было бы значительно легче заставить Петю Трофимова изъясняться пресным языком, без изюминки. Но если бы Пантелеев освободил себя от всяких забот о художественном воспроизведении подлинной речи Трофимова, он отказался бы от своего мастерства. Образ его героя утратил бы жизненность, и перед нами возникла бы пустая абстракция, которую невозможно любить.
Именно этого и требовали от писателя тогдашние рецензенты и критики. Им хотелось, чтобы выводимый в наших повестях и рассказах советский человек первых лет революции был изображаем как благонравный и благовоспитанный юноша с академически правильной речью.
Между тем Петя Трофимов живет перед нами именно благодаря своей простонародной, живописной, выразительной речи, очень далекой от школьной грамматики. Вся его фразеология отражает в себе ранний этап речевого развития масс, относящийся к первым годам революции, когда городская культура принесла в отсталую деревню множество новых понятий и слов, освоение которых далось деревенскому человеку не сразу. Оттого-то у Трофимова, с одной стороны, «журыться» и «вдарить», а с другой — «героический момент», «точка зрения», «экстренный».
Эту трогательную речевую нескладицу только что пробуждавшихся к культуре людей отметили в своих произведениях с дружественным юмором ранний Шолохов, Зощенко, Бабель, Исаковский, Твардовский — и с ними заодно Пантелеев. Уже один образ Василия Теркина свидетельствует, что героика и юмор вполне совместимы и что бывают случаи, когда наше восхищение подвигами становится благодаря юмору еще задушевнее.
«Пакет» написан в форме сказа. Это значит, что его нельзя читать глазами. Нужно — вслух. И только тогда станет ясно, как тщательна была работа автора над звучанием речи героя и как удачливо было его мастерство.
Так же блещет своей словесной фактурой другой знаменитый рассказ Пантелеева «Часы». Здесь вершина его раннего творчества. И здесь вся сила повествования — в его языке. Как другие владеют французским языком или греческим, так Пантелеев в совершенстве владеет живописным жаргоном улицы двадцатых годов. Жаргон этот был стихийно создан беспризорными детьми и подростками, прошедшими сквозь воровские притоны, барахолки, ночлежки, комендатуры, отделения милиции и так далее.
Пантелеев взял на вооружение этот презираемый всеми жаргон и с большим художественным тактом ввел его в узорчатую ткань повествования, слегка окрашенного тем же жаргоном. И опять получился сказ, вся прелесть которого в выразительности живых интонаций. Этот рассказ фонетический. Поэтому «Часы», как и «Пакет», необходимо читать вслух, а не только глазами. В нем есть своеобразная музыка, мерный ритмический строй. Для этого ритмического строя типичны такие, например, близкие к дактилю построения фраз:
«И лошадиная морда врезалась в Петькин затылок».
«Петькино счастье — успел отскочить. А не то раздавил бы его…»
«Что? — говорит. — Повтори! Как ты сказал? Поразительный?»
Впервые на тенденцию к гекзаметру в рассказе «Часы» указал поэт Заболоцкий (см. 7-ю главу воспоминаний Пантелеева «Маршак в Ленинграде»).
Конечно, этот дактиль в «Часах» ненавязчив. В чистом виде он почти не встречается здесь, но потенциально присутствует на всем протяжении текста, причем его каданс то усиливается, то слабеет, отчего проза все же не переходит в стихи.
Как и в «Пакете», юмор ситуаций сочетается здесь с юмором словесно-речевым, что и сближает Пантелеева с такими мастерами этих двух разновидностей юмора, как Бабель, Зощенко, Ильф и Петров.
Творчество Пантелеева крепко спаяно с нашей эпохой. Революция отражена в его автобиографической повести «Ленька Пантелеев». Гражданская война — в его «Пакете». Период нэпа — в «Часах». Отечественная война и главным образом ленинградская блокада дали ему обширный материал для его излюбленной темы: красота и моральное величие мужества. Иным маловерам, пожалуй, покажется, будто Пантелеев выдумал свои «Рассказы о подвиге», будто он изобразил фантастические, невероятные случаи, которые и выдает за реальные факты.
Все эти случаи действительно на грани фантастики, но не нам, пережившим всенародную войну, сомневаться в их истинности, так как нам посчастливилось видеть своими глазами, сколько детей было наэлектризовано героическим патриотизмом в те дни.
Повторяю: только благодаря мастерству Пантелеева в воссоздании живого языка персонажей многие сюжеты, которые сами по себе, в голом виде кажутся далекими от реальной действительности, воспринимаются читателями как вполне достоверные.
И это не только в цикле его рассказов о детях, но и во многих других вещах, где он изображает эпизоды, которые сами по себе, вне художественного их оформления, показались бы беллетристической выдумкой.
К числу таких эпизодов принадлежит, например, тот великодушный порыв, о котором повествует
