— А-а, Книжный шкаф пришел!.. Ну, здравствуй, иди сюда… Что это мокрый такой? Фу, и меня всю вымочил. Снег идет?
— Да, что-то сыплется.
— Боже ты мой!.. Книг-то, книг! Откуда это?
— Купил, — сказал Ленька, краснея.
— Купил? Ишь ты, какой богатый стал. Что это? В кожаном… Священное что-нибудь?
— Нет… Это — называется Плутарх. История.
— Ах, история? Древняя или какая?
— Да, древняя.
— Ну, что хорошо. А я вон тебе — тоже принесла.
— Что? — поискал глазами Ленька.
— Подарочек. Вон, возьми, на шифоньерке лежат. «Дон-Кихот Ламанчский» — читал?
— Читал, — сказал Ленька. — Только я давно и в сокращенном издании.
— Ну, а этот уж небось не в сокращенном. Эва какие толстенные.
— А мне тоненькую Стеша принесла. Зато вон какую! — похвасталась Ляля, показывая над столом «Крокодил» Корнея Чуковского.
— А что это ты, кавалер, как будто нос повесил? — сказала Стеша, приглядываясь к Леньке. — Случилось что-нибудь?
— Нет, — сказал Ленька, перелистывая книгу.
— В школе-то у тебя как? Идет?
— Ничего.
— Ничего или хорошо?
Ленька вздохнул и захлопнул книгу.
— Учусь довольно прилично, неудов нет, а вообще…
— Что вообще?
— А вообще довольно паршиво.
Он хотел рассказать Стеше о своем столкновении с Прейснером и обо всем, что с ним случилось, но при Ляле постеснялся.
— Ребята, в общем, неважные, — сказал он, присаживаясь к столу.
— Как это неважные? А ты сам-то что — важный?
— И я неважный…
Стеша испытующе смотрела на него.
— Лялечка, — сказала она, обращаясь к девочке. — Ты бы, деточка, чайком угостила нас, а?
— Хорошо, — сказала, вылезая из-за стола, Ляля. — Только я примус не умею разжигать.
— А ты приготовь чайничек, налей воду, а я сейчас приду — помогу тебе.
Ляля взяла чайник и ушла на кухню, бросив из дверей понимающий и довольно ехидный взгляд на брата. Стеша прикрыла за нею дверь и вернулась к столу.
— Обижают? — спросила она, присаживаясь рядом с Ленькой и заглядывая ему в глаза.
— Кто? — не понял Ленька.
— Ребята.
— Положим, — пробормотал он, смущаясь. — Не очень-то я боюсь этих гогочек.
— Каких гогочек? Что еще за выражения?
— Ну, факт, что гогочек…
И Ленька рассказал Стеше о тех старорежимных нравах, которые царят у них в школе. О Прейснере же и о том, что его назвали «вором» и «колонистом», он почему-то и Стеше не решился сказать.
Стеша выслушала его и нахмурилась.
— Ну что ж, — сказала она. — Картина знакомая. Комсомол-то хоть у вас в школе есть?
— Нет. Не знаю, впрочем… Кажется, нет.
Она еще похмурилась, помолчала, подумала и сказала:
— Вот, Лешенька, дорогой, поэтому нам и нужно с тобой учиться. Образование нам нужно с боя брать, как… ну, я не знаю, как, что ли, наши давеча Кронштадт взяли. С этой буржуйской интеллигенцией, с бобочками или с гогочками, как ты говоришь, каши не сваришь. Их долго еще, — ох, как долго — перевоспитывать придется. А нам, я уже тебе говорила, своя, пролетарская, советская интеллигенция нужна.
— Да, но ведь я же не пролетарий, — мрачно усмехнулся Ленька.
— Ты-то?
Стеша, прищурившись, посмотрела на мальчика, как бы прикидывая на глазок его классовую принадлежность.
— Да, — рассмеялась она. — Пролетарий из тебя пока что не вышел. В настоящий момент ты скорее всего являешься деклассированной личностью. А это что значит? — сказала она серьезно. — Это значит — к какому берегу пристал, на том и стоять будешь. А ведь ты уже давно выбрал, к какому берегу плыть? А? Ведь знаю, выбрал ведь, правда?
Ленька молчал, опустив голову.
— Понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю, — сказал он. — Выбрал, конечно. Но только ведь я, Стеша, плаваю довольно паршиво.
— Потонуть боишься или не доплыть?
Она улыбнулась, похлопала мальчика по руке.
— Ничего, казак, доплывешь, не бойся. Не в такое время живешь, не дадут тебе потонуть, вытащат, поддержат… Да и плавать, дорогой, тоже нужно учиться… Правильно ведь?
— Правильно.
— А ты, Лешенька, знаешь что? — сказала Стеша, наклоняясь к Леньке. — Ты всегда, когда тебе трудно бывает, — бери пример с нашей партии. Учись у нее. Ведь ты подумай, чего только с нами, большевиками, не делали! И в тюрьмах наших товарищей гноили, и на каторгу ссылали, и травили их… и клеветали… и шпионами и бунтовщиками… и по-всякому называли. А ведь люди все это выдержали… А? Доплыли ведь и дальше плывем. А ведь море перед нами широкое. А у тебя что? У тебя пустячки…
Стеша еще раз улыбнулась и погладила Ленькины вихры.
— Выплывешь, казак. Выплывешь, не бойся. А на этих гогочек ты плюнь. Дразнить будут — не слушай. Учись, и все.
…Ленька учился. В школу он пришел не с самого начала года, по многим предметам ему пришлось догонять класс, и все-таки за все полтора месяца, что он пробыл «у Гердер», он не получил ни одной плохой отметки. А хорошие отметки получать было нелегко. Он видел, что за такой же ответ, а часто и за более слабый Прейснеру или кому-нибудь еще из компании «гогочек» учителя ставили более высокие баллы, чем ему, Шнеерзону или очень способному и начитанному Феде Янову. Учителя придирались. Он чувствовал это на каждом шагу. Особенно невзлюбила его сама Гердериха, преподававшая в классе «Д» русскую историю. Эта высокая и прямая, как телеграфный столб, дама с золоченым пенсне на длинном угреватом носу смотрела на него, насмешливо прищурив маленькие слоновьи глазки. Вызывала она его чаще других. И как бы хорошо Ленька ни ответил, какую бы отметку она ему ни ставила, отпускала она его от доски с таким презрительным видом, как будто Ленька напорол несусветную чушь и заслуживает самой суровой кары.
— Садис-с, — говорила она зловеще и с такой силой встряхивала над чернильницей перо, что страшно было за ее белые манжетки и за такой же белый гофрированный нагрудничек.
С одноклассниками у Леньки отношения не изменились. Он дружил с Шнеерзоном, с Котелевым, с Федей Яновым, а на остальных старался не обращать внимания.
Но его не оставляли в покое.
Дней через пять после разговора со Стешей, придя перед самым звонком в класс, он заметил, что на него как-то особенно значительно посматривают. Когда он засовывал в ящик сумку, из парты выпала какая-то бумажка. На вырванном из тетради клетчатом листке жирными лиловыми чернилами было написано:
