И Машка стала кричать:
— Папа-громка, папа-громка!
Засыпает она по вечерам плохо. Сами виноваты: разгуливаем ее.
2 ГОДА
15.8.58.
Стыд и позор нерадивым родителям! Почти два месяца не заглядывали в эту тетрадку.
Оправдания есть? Есть.
Но оправдываться не будем.
Лучше запишем то, что запомнилось.
. . . . .
Лето стоит никудышное. Дожди, холодина, неделями без передышки дует норд-ост. Однажды ночью в саду у нас повалило яблоню.
26 июля приехали долгожданные гости с Кавказа: бабушка Люба и Машин двоюродный брат Павлик.
Маша спит вместе с мамой в маленькой комнатке. Бабушка и Павлик — в большой проходной комнате, столовой.
Теперь по утрам я никогда не вижу Машку, но со слов мамы знаю, что изо дня в день по утрам происходит одна и та же история. Машка просыпается, вскакивает на ноги, стоит в кроватке в долгополой своей ночной рубашонке, смотрит в сторону матери и басом гудит:
— Мммм-синька! Мамсик! Буди! Мамсик! Буди!
«Буди» — это значит «проснись».
Затем, перебравшись на постель матери, отодвигает занавеску и выглядывает за окно:
— Сонышко! Шляпка! Тап-тап.
Это значит: «На дворе солнце. Где моя шляпка и туфли? Гулять пора».
Одевшись (или, вернее, дав себя одеть), Машка бежит будить Павлика. Павлику десять лет, спит он крепко.
Маша подбегает к его раскладушке, трясет мальчика за бронзовое, загорелое плечо и басом кричит ему в ухо:
— Батишка, буди! Батишка, буди!..
. . . . .
Четвертого августа Машке исполнилось два года.
И среди прочего она получила в подарок деревянную куклу, длинноносого и длинноногого Буратино. Называет она его то Буратино, то — Петрушка. Вообще-то это, конечно, одно и то же, только национальности разные: Петрушка — русский, Буратино — итальянец.
Несколько дней спустя меня зовут на веранду. Там происходит что-то смешное.
В центре — Машка. Лицо у нее несколько растерянное.
— Машенька, — говорит бабушка, — скажи папочке, что растет на огороде?
И Маша начинает перечислять:
— Юк (лук)… кайтошка… мойковка…
— А еще что?
— Огуйчики.
— А еще?
— Буятино.
Все хохочут. Только Машка остается серьезной, не понимая, в чем дело, что тут смешного.
А я сразу догадываюсь, в чем дело. Смешного тут и правда ничего нет. Бабушка сказала Маше, что на огороде растут лук, огурцы, морковка, петрушка… Девочка предпочитает называть Петрушку его итальянским именем, только и всего. А то, что длинноносые петрушки растут на огороде рядом с луком и сельдереем, — это ее нисколько не удивляет. Для нее это такая же сказка, такое же чудо и такая же обыденность, как и все, что ее окружает.
. . . . .
Маша давно уже очень любит разглядывать картинки. А теперь она еще и «читать» приохотилась. Берет книгу, или журнал, или газету, или письмо какое-нибудь, водит пальцем и «читает» какой-то вздор:
— Киля, нянька, биля, дядька. Калаком. Силя. Кашни, миля-фа…
Сочиняет «стихи», экикики. До сих пор это были чистой воды экикики — хорей и дактиль. Сегодня же она дважды поразила меня. Утром пришла ко мне и читает что-то размером «Гайаваты» и «Калевалы»:
и так далее.
А вечером взяла со стула телеграмму и минут десять, пока мама не увела ее, читала, импровизировала стихи размером (хоть убей, не вспомню, как он называется) «Вещего Олега»:
Я был поражен. Я не читал ей — ни здесь, ни в Ленинграде — ничего, написанного этим размером. И вообще никто, насколько я помню, не читал. Откуда же это? Впрочем, надо будет еще выяснить, — может быть, пели что-нибудь или читали (вроде «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“»).
А самые любимые Машины стихи это:
Очень захотелось перечитать «От двух до пяти». А под рукой нет.
2 ГОДА 1 МЕСЯЦ
10.9.58.
1 сентября уехали на Кавказ тетя Гетта и Павлик. Вскоре ушла от нас и «мадам Маня». Маша исчезновения этой особы и не заметила как будто; а о тете Маше, которая давно у нас не была, Машка вспоминает часто — и вспоминает сама, без всякого напоминания.
. . . . .
В изобретении ласкательных и уменьшительных она неутомима: мамсинька, папсинька, мамсик, папсик. Говорит еще:
— Мамсиночка.
. . . . .
