Я не помню, но огорчать ее не хочу. Говорю:
— Ну, помню. Ну и что?
— Мы потом пойдем и найдем этот листик?
— Хорошо, мамочка. Пойдем и найдем.
15.9.59.
Я сказал Маше, что видел индюшку, и она, захлебываясь, не договаривая, сообщила маме:
— Папа… папа… ин-дюш-ка…
А мама сострила:
— Папа — индюшка?
— Да нет! (Даже рукой взмахнула.) Папа видел индюшку!..
Неуместный смех, юмор не вовремя раздражают, вызывают досаду. Это не один раз я замечал.
. . . . .
А сама острит на каждом шагу, где только можно.
Обувается. Я пытаюсь объяснить ей, что такое правая и что такое левая сторона. Говорю:
— Какой рукой ты кушаешь — это правая.
Беспечно, почти не думая:
— Я ногой ем.
А может быть, и логика есть в этом ответе. Ведь речь шла о правой ноге, на которую надо было правильно надеть сандалик. Так при чем же тут правая рука?
. . . . .
Поздно вечером, кончив работу, предложил Машке пойти в магазин и купить арбуз.
— Настоящий?
— Да. Настоящий.
Ликование было резко пресечено мамой.
— Что? Куда?? Что вы задумали?! Фантазеры! В девятом часу!
Я, конечно, согласился:
— Да, Маша, поздно. Магазин закрыт. Завтра сходим.
Безутешные рыдания минут пять сотрясали наш старый дом. Машкину обиду подчеркивало еще то обстоятельство, что родители, несмотря на поздний час, собирались куда-то идти. Им, видите ли, понадобилось срочно опускать письма!
Машка так горько плакала, что наши сердца не выдержали. Решили потеплее одеть ее и взять с собой.
Говорим ей:
— Хорошо. Одевайся. Пойдем.
Не верит своему счастью.
— Куда? Здесь? (То есть в пределах дома.)
— Нет, на улицу.
— И ты пойдешь?
— И я пойду… И мамочка…
Ах, как расцвело ее заплаканное личико!
— А потом куда?
— А потом — спать.
— И ты?
— И я.
Подумала — и уже пытается шутить:
— Ты сторожить будешь?
Дошли до почты. Маша опустила в ящик два письма. Одно дала ей мама, другое папа. Опустив (не очень ловко), всякий раз спрашивает:
— Это кому письмо?
— Бабушке.
— А это кому?
От почты прошли к магазину. Ко всеобщей досаде, он только что закрылся (еще бродят последние покупатели, метет пол тетенька в сером халате). Но Машка огорчается меньше, чем взрослые. Ведь не в арбузах и не в пряниках счастье!
Вечер темный, беззвездный. Шли с электрическим фонариком. Бежал, стремился вперед светлый белый кружок, и Машка его догоняла, старалась наступить на него, а он все бежал и бежал по песку, по лужам, по черному асфальту…
. . . . .
Утро холодное. Машка встала чуть свет; весела, деятельна, полна энергии, замыслов, планов, идей. Рано утром показалось было солнышко, и Машку выпустили во двор. До сих пор она там, хотя солнце уже давно скрылось.
Готовит обеды, заготавливает — из сухих листьев клена — припасы на зиму: капусту, свеклу, картофель… Бегает, суетится, на бледном от холода личике — деловитость, озабоченность.
Приходит старый, одноглазый, шелудивый, с дрожащим, вихляющим от старости задом пес Дружок. Сидит, метет облезлым хвостом, молча выпрашивает подаяние…
Машка бежит в дом, к маме, добывает хлеба и косточек, кормит (с моей помощью) собаку. А через пять минут я слышу ее полупросительный, полутребовательный голос:
— Дружок, уходи! Я тебя боюсь.
Тетрадь шестая
20.9.59. Разлив.
Похоже, что наступает бабье лето. С утра — солнышко, листики в саду не шелохнутся, на небе — одно крохотное заблудившееся облачко. И все-таки уже осень. Воскресенье, хороший день, а на дачах стоит грустная тишина. И — холодно. В комнате у меня 8 градусов, а ночью, говорят, на дворе было плюс два.
Вчера папа и Маша бродили часа два в лесу. Набрали половину Машиной корзинки всякой разночинной грибной мелочи: моховичков, сыроежек, лисичек, горькушек. Дошли до Тарховки. Маша, конечно, устала здорово, но — молодец! — держалась, не хныкала.
В Тарховке на вокзале видели настоящего грибника — в больших сапогах, с большой корзиной. В корзине — белые, красные, подберезовики…
Машка, которая никогда не видела таких богатств, глаза разинула. Оказывается, этот дядя ходил на ту сторону озера, за шалаш Ленина. Нам с Машкой такие походы пока и не снились.
. . . . .
Третьего дня шли с Машей на телефон, навстречу едет парень на велосипеде.
— Похож на тебя, Алеша, — говорит Машка.
— Чем же он похож?
— В таких штанах, как у тебя.
Взглянула на меня лукавыми глазенками, улыбнулась.
— Правда, похож!..
. . . . .
Упала проехалась ладошками по мокрому зернистому песку и не заплакала. Она вообще редко плачет в таких случаях, то есть когда ей больно, когда упадет, ушибется, оцарапается.
Плачет, навзрыд рыдает, когда обмануты бывают ее надежды и ожидания: обещали пойти собирать
