— Комарово — вот туточки, чуть-чуть пониже.
Потом она спрашивает:
— А почему называется зимной шар? Он что — только зимой бывает?
. . . . .
Нарядилась, надела на голову картонный зеленый кокошник, из золотой елочной мишуры сделала себе длинную косу, стоит перед зеркалом и любуется.
Я заглянул в комнату:
— Ой, кто это?
Медленно, медленно, поступью павы подходит ко мне. Я говорю:
— Кто это такой?
Как это ни удивительно, она верит, что я не узнал ее. Тихо, совсем тихо говорит:
— Я — принцесса.
Потом опять — к зеркалу.
Появляется мама. Повторяется та же игра:
— Кто это?
— А вы сами угадайте!
— Фея?
— Нет.
— Принцесса?
— Нет.
Я говорю:
— Снегурочка?!!
Радостно прыгает и хохочет. Но когда я вышел, она призналась матери:
— Во-перьвых, и папа не угадал. Я — русалка.
17.1.61.
Вчера вечером «пела». Ни голоса, ни слуха у нее, насколько я понимаю, нет, а все-таки поет.
Между прочим, когда мы пели с ней гамму — до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, — она по ассоциации вспомнила стихи Шарля Кро в переводе Иннокентия Анненского. Стихов не помнит, но смело импровизирует:
(В подлиннике:
Я спрашиваю:
— Как это рога шипят?
— Это блюдо такое — «рога». Его едят.
. . . . .
До сих пор искажает, не может научиться (и не хочет учиться) правильно произносить некоторые слова.
— Папа, давай собирать марточки. Можно, я отклею марточку?
Это она почтовые марки так называет. И упорно держится за этот гибрид (помесь марки и карточки).
. . . . .
Вчера вечером писала письмо дяде Ване Халтурину. Он на днях прислал Машке в подарок составленный им сборник толстовских рассказов.
Еще недавно Машка не понимала и не могла понять, что такое буква, слог, слово. Теперь на каждом шагу:
— Ш-т-ан-ы! Перва буква «ша»? Да? Потом «та», потом «ны»?
. . . . .
Упорно говорит вместо «темно» — «димно». И не может, при всех усилиях, произнести «темно».
. . . . .
Рассказывала маме сказку:
«Девочка Пуся или Муся идет по лесу.
Встретила бабушку:
— Ты куда, девочка?
— Я в Союз писателей иду, на елку.
— Зачем тебе в Союз писателей? В лесу тоже много елок.
— А тут елки не нарядные.
…Ходила Мусенька целых три часа. Уже димно стало. Тут бабочка, которая летела, ущипнула вечер:
— Хватит тебе димно делать!..»
. . . . .
После очередного конфликта с родителями испытывает счастье примирения, отпущения грехов.
Открыла шкаф («Папочка, можно книги почитать? Папочка, можно шкаф открыть? Папочка, можно книгу достать?»). Достает книги, суетится, поминутно бегает ко мне:
— Папочка, тут что написано? Папочка, прочти, пожалуйста!..
Нет, это не подлизыванье. Это — любовь, которая прошла через такое испытание.
. . . . .
Третьего дня сказала маме:
— Как мне нравятся «Спящая красавица» и «Золушка»! Ах, как этот французский писатель Шар Перо хорошо пишет!..
. . . . .
Пересказывала мне толстовский рассказ «Филипок»:
— Один раз мама уехала в город, папа ушел в лес, а бабушка спала на плите.
Я даже на стуле подскочил:
— На че-о-о-ом?!!
— На плите.
И только тут я понял, что городскому человеку ее поколения очень нетрудно спутать печь с плитой.
. . . . .
Сейчас спросила у меня:
— Это кто книжку написал?
— Барто.
— Это тот же самый? Барто?
— Барто — это тетя.
— Тетя?
Очень удивлена. Не так-то часто встречаются тети-писатели. Чтобы не усложнять дела, я не сказал, что есть и дядя Барто.
