Приходит мама и с трагическим юмором сообщает:
— Хороша у нас Машка! Очень своевременно цитирует:
Нет, дочка, довольно! Обойдешься без няньки, большая уже…
22.3.61.
Мама с Машей ходили в гости к тете Леле Мороз.
По пути мама показывала Машке все достопримечательности.
Показала Медного всадника. Потом показала собор. Машу заинтересовали ангелы на кровле. Она привыкла, что почти все, о ком она спрашивает, уже умерли («А где теперь Петр Великий?» — «Он уже умер». — «А где Пушкин?» — «Он умер».).
Так и тут.
— А где теперь ангелы? — спросила Машка.
. . . . .
Рано утром мама проснулась:
— Маша, зажги свет!
— Нет, не зажгу.
— Это почему?
— Надо сказать: «Пожалуйста, зажги».
Это называется — перезавоспитали!
. . . . .
Вчера показывал Маше открытки с видами Ленинграда.
Показал фальконетовского Петра:
— А это кто?
(Видела этот памятник несколько раз, на днях проезжала мимо него с мамой.) Сморщила лобик. Думает.
— Мягкий знак?
Смотрит на меня. По глазам вижу — сама чувствует: что-то не так.
— Ой, как это? Мягкий… всадник? Мятный всадник?!
. . . . .
Утром сегодня:
— Мама, ты уже ела?
И быстро, не дождавшись ответа:
— Скажи: «Как видишь».
Знает уже все речевые штампы родителей.
. . . . .
Писал вчера большими печатными буквами у нее на глазах:
Маша пила чай.
Мама пила какао.
Папа пил воду.
Бабушка пила молоко и так далее.
И Машка довольно бегло читала. Впрочем, «бегло» — не то слово. Долго смотрит на бумагу, пожимает плечами, ерзает:
— Не знаю. Не могу.
А потом сразу:
— Тетя Ляля пила кофе.
Главное — понять, в чем фокус. Очень мешает, что буквы «эн», «эм», «бе», а не «б», «в», «н».
29.3.61.
Вчера были у нас две московские дамы. Машка, как всегда при гостях, была хороша, мила, благонравна, чего нельзя сказать о гостьях. Хотя обе дамы педагогессы, ведут они себя при детях постыдно.
Есть отвратительная манера обращения с детьми: сюсюканье.
Но есть еще более ненавистный мне вид разговора с ребенком, когда взрослые развлекают себя малышом, растлевают его своими взрослыми похабностями и пошлостями.
— Ну как, Ваня, не выпиваешь еще? А жениться как — не собираешься?
— Машенька, маникюр ты скоро будешь делать?
— Смотрите, как она поглядывает на Семена Сергеича. Ох, берегитесь, Семен Сергеич! — и тому подобное.
Бывало, что в таких случаях я брал Машку за руку и выходил из комнаты.
. . . . .
Играла со своим любимчиком Чиполлино, взяла его за ноги и стала крутить. Бац! — ноги отлетели. В другую сторону летит туловище, а проросшая зеленым луком голова — та и вовсе закатилась под диван.
Умоляла меня:
— Почини!
Не раз чинил ее кукол. Но тут починить невозможно.
— Погиб, — говорю, — твой Чиполлино.
— Как погиб?!! Он же игрушечный.
— Игрушки, Маша, тоже погибают.
. . . . .
Была у нас в гостях тетя Минзамал. Машка ей рассказывает:
— Ты знаешь, какая у меня беда случилась. Чиполлино у меня сломался.
— Ничего, ничего, — равнодушно говорит Минзамал.
И это равнодушие взрывает Машку.
— Что «ничего»?!! Ты разве не знаешь, что он был мой любимчик?!
Тетрадь десятая
31.3.61. Ленинград.
Мама при мне (и для меня) спросила у нее:
— Маша, какое время дня ты больше всего любишь? Утро? Вечер? После обеда? Ночь?
Машка вспыхнула. Давно не видел, чтобы она так краснела.
— Это — сервиз, — говорит она. — То есть сюрприз.
Никак не может установить разницу между этими тремя словами. И я еще раз поправляю ее:
— Секрет!
А маме она (раньше) сказала, что любит больше всего раннее утро, когда она из своей кроватки перебирается к своей Эликошечке и целует ее.
Позже, наедине, я сказал Элико:
