– Я и не гляжу… на тебя только.
Катя через зыбкую мокреть кустарника утянула Николая на гору в орешник, издали кивнув Яшке головой.
За спиной Яшки со смехом проговорил Митька Спирин:
– Глядите-ка, коммунисты чего делают – все вдвоем. Вот чего дождик настряпал… Я и то нонче со своей Еленой ворковал, – захлебываясь в смехе, добавил он и удивился, глядя на Анчурку: – И как это он ее бил? Она вон какая – столб воротный, а он с чирышек.
– В книгах священных сказано, – пояснил дедушка Катай, – жена да убоится мужа своего. Вот сила придавалась Петру. А так, знамо, где бы ему: ногтем она его могла сколупнуть, как таракана.
Следователь распорядился, чтобы Петьку Кудеярова сняли и отнесли в сельсовет. Широковцы, двигаясь к сельсовету, как-то незаметно столпились у двора Огнева.
– Молитесь богу за Никиту Семеныча, – делая серьезное лицо, посоветовал Митька Спирин и обвел рукой племяшей. – Не он, не сносить бы вам головы… а то, вишь, ко времю велел вас перевязать.
Все знали – Митька лебезит перед Никитой, но не согласились с ним, только младший племяш Петр – рябоватый и сморщенный, как изъеденный червями стручок, забормотал, скрываясь среди остальных племяшей:
– А ты сам-то… сам-то какую бучу в пойме поднял?… Думаешь не через тебя Степан-то лежит? А? Что наделал?
– Что я наделал? Это, что я наделал – со всяким мотет быть… а что Павла Быкова там в грязь замяли, тому я не виноват, и ты мне не указ, – отрубил Митька.
– Истина. Истина, – согласился с ним Чижик и, плача, взвизгивая, как кутенок, которому хочется есть, пошел в калитку к Огневу.
Мужики молча преградили ему дорогу.
– Вы что? Вы что? Не драться! А душу, душу выложить хорошему человеку, Степану Харитонычу… Эх, люди… зверюги!
Мужики пропустили Чижика и облепили окна.
– Да-а, вот одной человеческой жизни и нет. Одному голову свернули, другого с села согнали, – жалостливо проговорил дедушка Катай.
– Кого это согнали? – встрепенулся Митька, считая, что дедушка Катай намекает на его поступок в пойме. – Старик, а орешь не знай чего!
Катай посмотрел на Митьку, на его разрезанную губу и весь задрожал, тыча руками перед его лицом:
– Кого? Не помеишь, кого? Забыл! Тебе не губы, а башку бы срезать – вот бы и не забыл… Кирилла Сенафонтыча Ждаркина. Вот к нему Никита Гурьянов с жалобой на тебя поехал.
5
Кирилл Ждаркин каждое утро по привычке вставал на заре и, не зная, что ему делать, шатался по заводу, спускался на берег Волги и всегда видел: на камне, сложа руки и бросая от себя на гладкую поверхность реки взлохмаченную тень, сидел человек. В ногах у него торчали удочки, но он, казалось, не замечал их: поплавки метались из стороны в сторону, удилища клонились к воде, а он сидел так же неизменно, глядя куда-то в сторону. Кирилл несколько раз порывался предупредить этого лохматого человека о том, что на крючок попалась рыба, но всегда сдерживала робость, и он, дивясь, поднимался в гору – к заводу, шел в машинное отделение.
Машинным отделением заведовал Сивашев.
– А-а, – басил он, встречая Кирилла, – ты – как курица: чуть свет на ногах.
– Привычка, – отвечал Кирилл, пожимая широкую руку Сивашева. – Все не привыкну по-людски жить.
– А-а-а! Привычка, брат, вещь крепкая.
В машинном отделении, сам высокий, рядом с огромным Сивашевым и тремя лакированными дизелями, – Кирилл чувствовал себя маленьким и, глядя на дизеля, всегда переносился мыслями в деревню.
«Девять тысяч лошадиных сил в них, – думал он, – а у нас по всей волости восемь тысяч лошадей, да ведь за ними восемь тысяч мужиков гуляют, а тут один да два помощника… Вот сила!»
– Что? Опять глаза лупишь на машину? – прерывал его мысли Сивашев. – Гожи, нечего сказать, – и тут же начинал журить: – И какой шайтан тебя понес на завод? Теперь такие люди в деревне нужны. Читаешь газеты? – вдруг неожиданно спрашивал он и пристально смотрел Кириллу в глаза.
– Читаю.
– Хорошо. Газеты читать всегда надо.
Потом Сивашев шел к дизелям, что-то крутил, подвинчивал, кричал помощникам, вновь подходил к Кириллу – огромный, виляя ногами, точно верблюд на скользкой дороге. Кириллу казалось, что Сивашев просто хочет спровадить его с завода, и он однажды не утерпел, сказал:
– Я же ни у кого кусок не отбиваю. Не меня, так другого в бондарный цех возьмете.
– Мужик же в тебе… Думаешь, из-за куска с тобой говорю? Чудак! – И Сивашев ушел за дизеля.
– Товарищ Сивашев… да ты…
– Иди… Лошадь!
Кирилл, смущенный, злясь на себя за то, что сказал дурное, вышел из машинного отделения и весь день ходил так, словно что-то украл и об этом все узнали, но молчат до поры до времени. Наутро он не шатался по заводу, не спускался на берег Волги, сидел дома и вместе с Улькой готовил завтрак. И только когда Сивашев, обтирая паклей руки, направился на квартиру, Кирилл вышел во двор и неожиданно столкнулся с ним.
– Эй, обиделся? – окликнул Сивашев. – Ты не обижайся. Приходи. Гуляй сейчас ко мне! – взяв его под руку, силой повел к себе.
– Вот, – засмеялся он, проходя с Кириллом через столовую в комнату. – Семья одиннадцать человек, и никого нет. Отцу завтракать надо, а их нет! – Высунулся в окно и закричал: – Эй! Постой-ка! Никак Маша? Эй, ликвидаторка! Оглянись-ка, Маша! Есть ведь хочу. Зови всех.
Сивашев скрылся на кухне. Пока он там умывался, Кирилл еще раз, чтобы «посмотреть, как живут люди», крадучись обошел комнаты. В первой комнате стояла кровать с потертой, пожелтевшей никелированной спинкой. По тому, что на шишечке кровати висела шляпа, он определил, что эта кровать принадлежит Сивашеву.
«Как спит на ней? – подумал он, трогая кровать. – Я и то не улягусь… Разве на полу?»
Во второй комнате, смыкаясь углами, стояли три кровати, письменный стол, на стенах висели картины из времен французской революции и фотографическая карточка. В центре группы сидел Сивашев в сером костюме, рядом с ним его жена, дальше сыновья, дочки, внучки, в ногах У жены вздыбилась кошка, а чуть в стороне припала к земле собачонка.
«Орава большая… съедят, ежели одному работать», – подумал Кирилл и перешел в третью комнату.
Третья комната как будто ничем от первых двух не отличалась. Тут стояли такие же кровати, такие же картины висели по стенам, но в ней было уютно, она располагала Кирилла к тишине, и он сжался, заслышав скрип своих сапог, и на носках вышел в столовую, решив, что эта комната принадлежит девчатам.
В столовой он столкнулся с Машей. Она, тонкая, в синем поношенном платье, похожая на молодой дубок, стояла в дверях и смотрела на Кирилла. У нее был почти такой же нос, как у Сивашева, только тоньше, меньше, он всему ее лицу (почти безбровому) придавал живость и решительность. Было еще в Маше что-то такое, что Кирилл никак не мог уловить, но что тянуло его к ней, и он, не видя, как Маша подает ему руку, сам пошел навстречу.
– Здравствуйте, товарищ, – сказала Маша и длинными, цепкими пальцами сжала протянутую Кириллом руку. – Вы, кажется, к нам на завод недавно поступили? Фу, что спрашиваю! Конечно, недавно, – продолжала она, не дожидаясь ответа. – Вы грамотный?
– Маленько грамотный, – Кирилл засмеялся, чувствуя такую простоту, как будто он рос вместе с Машей и уже не один год знал ее.
– А жена?
– Жена…
