Феня сидела на обглоданном ветрами, морозами красном камне. Кирилл стоял около, так, что свисшие ноги Фени чуть не касались его лица.
– Смотри, смотри, она идет к нему – смело и бойко. А вчера она бегала от него, – говорила Феня и вся горела.
– А… а тебе, Феня, как бы сказать… ну, ведь не всякая девушка способна так рассматривать подобные картины, – проговорил Кирилл и, чтоб не обидеть Феню, приложился лбом к ее ноге.
Феня громко рассмеялась и потрепала его за ухо.
– Ты что ж, считаешь, я кисейная барышня? Но не думай, что у меня… ну, там… пакость какая-нибудь… Нет, я смотрю на это очень просто. Ведь это очень красиво. Ты смотри, как он уступил ей место у водопоя. И вон, смотри, положил свою голову ей на шею. Ведь это же красиво, Кирилл.
Кирилл понимал, что все это очень красиво, но он стеснялся об этом говорить с Феней, хотя и вчера, и утром, и сегодня не мог оторвать взгляда от пары лосей.
– Но, послушай, ведь это же противоречит твоей теории? Даже они вместе, – сказал он.
Феня снова рассмеялась:
– Ты что ж, не видишь разницы между человеком и лосями? Но все равно – нет. Нет, – чуть погодя снова начала она. – Я уже насмотрелась на подруг своих. И никогда, никогда не пойду в семью. Я буду жить одна.
– Холостой?
– Называй так. Разве тебе хочется, чтоб я сейчас потребовала, чтоб ты немедленно развелся со Стешкой, покинул своего сына? Нет. Я этого не хочу. Я не хочу с твоей стороны жертв. Жертва с твоей стороны обяжет меня служить тебе. А этого вовсе не надо. Не надо: там, где служба, там уже не любовь. Да-а-а, – спохватилась она, – а мы же с тобой ни разу не произнесли этого слова… и я не спрашиваю тебя: а любишь ли ты меня?
Кирилл хотел было ответить: «Да, я люблю», но Феня говорила о своем:
– Это чувство ничем не должно быть сковано. Вот как должно быть. – Она наклонилась и поцеловала его в открытые губы. – А если что, то должно быть вот так, – и оттолкнула его. – А сейчас… сейчас марш на завод. Мы с тобой и так на день опоздали. Богданов уже сидит у себя в кабинете. Бедный Богданов. Мне жаль его, и жалость моя только позавчера требовала от меня, чтоб я пошла с ним, утешила его. Но это было бы утешение другого и страдание для меня. А ведь когда люди живут в семье, они часто, очень часто не любят, а утешают друг друга. Верно ведь, Кирилл?
Кирилл вздохнул:
– Мне бы хотелось с тобой пожить вот здесь, – показал он на горы, на логово, на ручей.
– Ну, милый мой, из мира уходят только те, кому в мире тошно. А для нас мир – жизнь. Я бы не согласилась. Да и ты бы не согласился. Ведь этакой жизни в логове дня на три – и довольно. Но мы приедем с тобой опять сюда… как-нибудь, – она спрыгнула с камня и неожиданно очутилась на руках у Кирилла. – Хорошо! – вскрикнула она. – Хорошо! – и, прильнув к нему, вся обвила его – большого, растерянного и радостного.
Он нес ее на руках с гор. Нес извилистыми тропами. Иногда он останавливался перед пропастью и, вглядываясь туда вниз – в темную бездну, говорил:
– Вот и жизнь такая же, как и эта тьма там внизу. Что там, впереди, – кто поймет и кто определит!
– Ну, нет, – возражала Феня, – для нас то, что впереди, – не тьма.
– Я нe про общую жизнь. Я про жизнь каждого в отдельности. Ведь всего несколько дней тому назад я бы и не поверил, что буду тебя вот так носить на руках. А теперь – видишь сама. Я несу тебя, и ты для меня неотъемлемый кусок жизни.
– И тебя тревожит: придется лгать, от кого-то скрывать свое чувство. Пусть эта мелочь не беспокоит тебя… или… или живи и «утешай».
– Ты молодец, – сказал Кирилл и, поставив Феню на землю, долго смотрел ей в глаза, затем они взялись за руки и молча пошли по тропинке, ведущей вниз.
3
Стефу, низенькую, кургузую и потолстевшую жену главного инженера металлургического завода Рубина, за глаза звали «наказанием». Она любила поговорить и говорила часто до хрипоты, без умолку. Об этом все знали, и ее остерегались, но она была жена Рубина, которого все уважали, ценили, и ее не могли не принимать: она была всюду вхожа. Ее внештатная, как говорили, обязанность заключалась в том, что она всегда первая встречала знатных гостей на заводе, будь то иностранцы или свои соотечественники, быстро с ними переходила на короткую ногу, на «ты», во все дела ввязывалась, обо всем судила, все на свете знала. Когда-то она жила в Москве, училась в университете имени Свердлова или в «Свердловке», откуда немало вышло замечательной молодежи, которая впоследствии заняла командные высоты. Живя в Москве, Стефа сменила четырех мужей, затем выехала в провинцию, «поймала» Рубина и «женила» на себе. Так, не стесняясь, говорила она сама про своего «Рубинчика». С первого взгляда она казалась женщиной умной, начитанной, ибо она всегда вступала в спор первой, – но потом люди узнавали, что в споре она повторяла чужие слова, часто совсем не понимая их смысла. Она, очевидно, когда-то была красивой и, возможно, неглупой, но потом она взлетела в «верхи», превратилась в постоянную жену ответственного работника; шли годы, тело старело, а мозг оставался таким же, и то, что в юные годы казалось заманчивым, интересным, простительно-наивным, теперь стало глупым и смешным: Стефа до сих пор еще вертелась на одной ножке, хотя она была для этого уже слишком жирна и неповоротлива; Стефа до сих пор кокетничала, щурила глаза, но под глазами у нее уже появились мешки, которые она тщательно каждое утро, при помощи домашней массажистки, «прятала», и когда она щурила глаза, мешки вздувались и обезображивали ее; Стефа до сих пор о каждом деле судила с налету, быстро – это было хорошо в юные годы, когда многое прощалось, но теперь это раздражало.
Но эта самая Стефа имела хороший нюх на всякие внутренние, семейные дела. И теперь она «унюхала», что в семье Кирилла Ждаркина что-то есть, и поспешила к Стеше.
У Кирилла со Стешей в это время происходил уже ставший обычным разговор. Ночь они спали в разных комнатах: Стеша – в спальне, Кирилл – у себя в кабинете на диване. Это было новое. Но утром начался тот же разговор, который уже десятки раз повторялся.
Стеша вошла в кабинет, когда Кирилл еще спал, а она всю ночь просидела под окном в спальне, и упала перед ним на колени, говоря отрывисто, сквозь слезы:
– Ну, что это, Кирилл? Ну, что? Ведь я же тебя люблю. Почему, почему ты стал такой чужой… и сухой?
– Я вовсе не чужой, – проговорил Кирилл и подумал: «Меня уже не тревожат ее слезы… даже раздражают. Ну, чего она ревет, как корова», – хотя Стеша вовсе не ревела, а плакала, через силу сдерживая рыдания. – Я вовсе не чужой, – говорил он. – Но ты сама не знаешь, что тебе надо. Может быть, тебе надо проветриться… Ты когда-то говорила, хорошо бы съездить на курорт. Вот, может быть…
– А-а-а! Гонишь, – взорвалась Стеша и стала похожа на обозленную кошку: губы у нее сморщились, глаза выкатились, а сама она вся изогнулась, готовая кинуться и вцепиться ногтями в лицо Кирилла.
«Какая безобразная», – подумал Кирилл. – Ну, вот видишь, с тобой нельзя говорить. Что я могу? Ничего. Я бессилен, – и тут же подумал: «А ведь Феня не такая. Она самостоятельная, сдержанная и опрятная… и с ней есть о чем поговорить. А эта…» – он мельком глянул на Стешу – растрепанную, в стареньком, засаленном пятнами платье, непричесанную, с грязными руками. – Ты бы лучше помылась, – сказал он и этим снова оскорбил Стешу. Она несколько секунд стояла молча, ошарашенная затем не заплакала, а завыла, уже не в силах сдержать себя. – Брось! – крикнул Кирилл. – Брось! Чего ты как на бойне, – и в нем заклокотала злоба, ненависть к Стеше, к ее неопрятному виду, к ней ко всей. – Ходишь грязная и ревешь, как корова. Мало этого, то и дело наносишь мне оскорбления и требуешь, чтоб я тебя уважал, любил. За что? За то, что ты мне родила сына? Это всякая может!
Стеша уже не выла, – она присела в кресло, протянула к Кириллу руки, точно ожидая нового удара. Увидев ее такой, Кирилл смягчился, ему стало жаль ее – жаль ту самую Стешу, которая когда-то была шофером – гордой, самостоятельной и неподатливой женщиной.
«Да куда ж она девалась, та Стешка, о которой я тосковал?» – подумал он, затем поднялся, подошел к ней и, погладив ее по голове, сказал:
– Не надо. Ну, зачем ты мучаешь и меня и себя… и детей. Вот вчера подошла ко мне Аннушка и сказала:
