еле унес ноги. В Чанше воцарился ставленник президента, консервативный генерал Тан Сянмин. Хотя он и был европейски образованным человеком с изысканными манерами, в провинции установил жесточайший террор, стремясь искоренить слабые ростки демократии. Любая общественная деятельность, в том числе проведение студенческих собраний в школах и колледжах, была запрещена83. За три года диктатуры «Мясника Тана», как его прозвали в Хунани, по политическим обвинениям было казнено от пяти до десяти тысяч человек. В Чанше ходили слухи о том, как одного учителя арестовали и уморили голодом в тюрьме только за то, что в своих замечаниях на полях студенческих сочинений он нелестным образом отозвался о Юань Шикае84. Террор временно прекратился только после того, как к власти в Пекине пришел Ли Юаньхун. В июне 1916 года хунаньский ставленник Юань Шикая бежал в Шанхай, переодевшись крестьянином и изменив внешность. Его политическая карьера закончилась85. Вновь к власти вернулся Тань Янькай, но ненадолго. Через год его сменил генерал Фу Лянцзо, а затем новый режим террора в Чанше установил генерал Чжан Цзинъяо, которого хунаньцы назвали «Ядовитый Чжан»86. После смерти Юань Шикая, последнего китайского лидера, сдерживавшего центробежные тенденции, Хунань да и весь Китай погрузились в пучину хаоса. Страна оказалась раздробленной. Армии многочисленных милитаристов, в которые охотно шли служить разорившиеся крестьяне и прочий безработный люд, с каким-то тупым упорством разжигали братоубийственные гражданские войны. А западные державы, заинтересованные в сбыте в Китай оружия и в получении от местных милитаристов дополнительных экономических льгот, поощряли это.
Так что причин для волнения за судьбы страны у Мао Цзэдуна было более чем достаточно. Вот почему на ум ему все настойчивее приходили мысли о великих и непобедимых правителях древности, благодаря энергии и воле которых его родина когда-то внушала страх и трепет соседям, оправдывая свое гордое имя «Чжунго», что означает «Срединное государство». Только сила, приходил к убеждению Мао, достойна уважения. Только деспот способен объединить и возродить Китай и только перед громовержцем-диктатором склонятся народы мира. Поразительно, но не только императора Лю Бана, но даже хунаньского тирана Тан Сянмина, которого все ненавидели, Мао Цзэдун уважал. После бегства кровавого губернатора он с горечью писал другу Сяо Юю: «Я по-прежнему считаю, что военного губернатора Тана не следовало прогонять… Тан был здесь три года, управляя [провинцией] путем неукоснительного проведения в жизнь строгих законов… Порядок был восстановлен, и, по существу, вернулись старые мирные времена… То, что он убил более десяти тысяч человек, — неизбежная цена политики. Он что, убил больше, чем [генерал] Фэн [Гочжан] в Цзяннине [Нанкине]?.. Кто-то может сказать, что он манипулировал общественным мнением, заискивал перед Юань [Шикаем] и клеветал на хороших людей. Но не такая ли точно манера поведения принята в Юньнани, Гуйчжоу и Гуанси? У тех, кто смотрит далеко в будущее, всегда будут какие-то вещи, с осуществлением которых можно и обождать; у тех, чьи достижения величественны, всегда будут какие-то мелочи, которые придется терпеть. Без этого цель защиты нации была бы недостижима. Те, кто считает подобные вещи преступлением, не понимают общего плана. (Исходя из прямого понимания этики, следует придерживаться нетрадиционных взглядов на убийство и клевету.)»87. Несколько позже Мао заметит: «Не всегда убийство плохое дело… То, что мы называем злом, всего лишь образ, а не сущность»88.
От этих рассуждений бросает в дрожь. Лучше бы он читал Достоевского, а не Паульсена! Но Достоевский в Китае в то время не был популярен. Да если бы и был, Мао бы он не понравился. Слишком иной была психика молодого хунаньца, у которого от предвкушения славы, должно быть, сладко екало сердце. Хотелось побыстрее достичь вершины!
Но за окном его комнаты в общежитии стояла осень 1917 года. Мао Цзэдуну шел уже двадцать четвертый год, а он ничего еще великого не совершил. Жадно вчитывался он в книги, стараясь в них найти истину. Но пора было действовать. И он понял наконец, что нужно делать. Его душа жаждала битвы, войны, революции! «Продолжительный мир, мир в чистом виде без всяких беспорядков, был бы невыносим, — писал он. — …И в мирные времена зарождаются войны, это неизбежно… Человек всегда ненавидел хаос, стремясь к порядку, не отдавая себе отчета в том, что хаос — тоже часть исторического процесса, он тоже имеет ценность в реальной жизни… Когда они [люди] читают о мире, они испытывают скуку и отбрасывают книгу прочь. Это не потому, что мы любим хаос, а просто потому, что период мира не может продолжаться долго, он противен человеческой природе, которая приходит в восторг от внезапного изменения. Разрушение мироздания не есть окончательное разрушение. Не подлежит сомнению, что гибель вселенной будет неизбежным началом нового мира. Я с нетерпением жду этого разрушения, потому что с гибелью старого мироздания начнется новое мироздание, и разве не будет оно лучше, чем старое?»89 Именно в это время он признался Цай Хэсэню и Чжан Куньди, что хотел бы сжечь все творения китайской художественной прозы и поэзии, написанные после эпохи Сун, то есть после XIII века. Очевидно, они с его точки зрения не были достаточно прогрессивны. С жаром доказывал он своим друзьям необходимость сломать традиционные семейные связи и осуществить революцию в отношениях между преподавателями и студентами90.
Спустя много лет он сформулирует эти свои юношеские ощущения в формуле, которая станет восприниматься всем мировым сообществом как его политическое кредо: «Бунт — дело правое!» А пока вместе с друзьями он продолжал мечтать. Но мечты его обретали все более четкие формы. И когда теплым сентябрьским днем 1917 года, устроив пикник на холмах за училищем, его приятели стали спорить о том, что надо делать для спасения родины, Мао Цзэдун внятно сказал: «Надо подражать героям Ляншаньбо!»91 Как мы уже знаем, так называлась база восставших крестьян в его любимом романе «Речные заводи».
ЗВУК ШАГОВ В ПУСТЫНЕ
В мае 1918 года профессор Ян Чанцзи получил приглашение на работу от ректора Пекинского университета, известного просветителя, философа и переводчика западной литературы Цай Юаньпэя, члена партии Сунь Ятсена. От этого приглашения нельзя было отказаться: Пекинский университет считался лучшим и наиболее либеральным в стране. В начале июня Мао Цзэдун и Ян Чанцзи расстались, но не надолго. Уже в конце июня профессор Ян написал любимому ученику письмо, в котором настойчиво звал приехать к нему. Он сообщил Мао, что в Пекине готовят группу юношей и девушек для поездки во Францию, с тем чтобы там работать и учиться. Ян Чанцзи посоветовал Мао Цзэдуну и его друзьям воспользоваться этой возможностью узнать мир92.
К тому времени Мао Цзэдун вовсю занимался политической и организационной деятельностью. Свои организаторские способности он проявил уже осенью 1915 года, когда, вернувшись в училище после каникул, отправил в несколько школ Чанши объявление, приглашая молодых людей, интересующихся патриотической работой, связаться с ним. По его словам, он «страстно желал найти друзей». Нескольких приятелей-одноклассников ему было недостаточно. Мао хотел расширить круг знакомств за счет тех, кто «был закален страданиями и полон решимости пожертвовать всем ради своей страны». Объявление он подписал уже известным нам псевдонимом — «Студент из двадцати восьми черт»93.
Ответы пришли от пяти или шести человек94. Но только трое изъявили желание вступить в патриотический кружок. Одним из тех, кто откликнулся, был Ло Чжанлун, девятнадцатилетний юноша, представившийся японским именем Тате Уйчиро («Странствующий рыцарь»). Он узнал об объявлении от своего приятеля, учащегося Первой средней школы города Чанши, и сразу же послал записку Мао Цзэдуну. Через несколько лет Ло станет одним из наиболее крупных деятелей коммунистического движения Китая, но в 1931 году его исключат из КПК за оппозицию сталинскому руководству. Двое других молодых людей, вступившие в кружок Мао, позже окажутся ультрареакционерами.
Еще один ответ или, точнее, «половину ответа» Мао получил от шестнадцатилетнего ученика одной из средних школ города Чанши Ли Лунчжи, которому порекомендовал встретиться с Мао Цзэдуном Ло Чжанлун. По воспоминаниям Мао, это была странная встреча. «Ли выслушал все, что я хотел сказать, а затем ушел, не произнеся ничего определенного, так что наша дружба так никогда не получила развития», — рассказывал Мао95. По словам самого Ли Лунчжи, только что приехавшего в Чаншу из деревни, Мао просто смутил его: широко эрудированный двадцатидвухлетний студент Первого
