Мао Цзэдун

просто кипел от негодования. Накануне Лушаньского совещания, 20 июня 1959 года, Хрущев, например, неожиданно объявил, что аннулирует соглашение о предоставлении Китаю технологии производства ядерного оружия²⁹⁵. Это соглашение существовало с октября 1957-го (именно тогда в Москве был подписан соответствующий советско-китайский протокол). По нему правительство СССР обещало предоставить Китаю готовую модель атомной бомбы и поручить советским ученым обучить китайских специалистов, как ее делать. В августе 1958-го, едва вернувшись из Пекина, Хрущев даже послал специальную делегацию в КНР для подготовки условий передачи бомбы²⁹⁶. И вдруг дал задний ход. (Позже он объяснит, что ему стало просто обидно: «Нас так поносят… а мы в это время, как послушные рабы, будем снабжать их атомной бомбой?»²⁹⁷)

Вскоре Мао стало известно, что, находясь в польском городе Познани 18 июля 1959 года, Хрущев принялся резко критиковать «коммуны», заявив, что те, кто играет с этой идеей, «плохо понимают, что такое коммунизм и как его надо строить»²⁹⁸.

Что вдруг взбрело тогда в голову советскому лидеру, сказать трудно. Он часто бывал навеселе, особенно во время дипломатических приемов, а потому нередко нес околесицу[135], но Мао прощать его не собирался.

А Хрущев и не хотел извиняться. Он вообще теперь не желал «давать спуску» «младшему брату». В его воспоминаниях есть фразы, что он «тоже не святой», что он «много терпел» и т. д. В конце концов его прорвало. Приехав 30 сентября 1959 года в Пекин на празднование 10-й годовщины Китайской Народной Республики, он уже не стал сдерживать своих эмоций. Глядя на него, также грубо повели себя и члены его делегации. Открытую враждебность начал проявлять и Мао, а заодно с ним и остальные китайские руководители. Эпоха великой дружбы подошла к концу²⁹⁹.

Взрыв эмоций захлестнул и ту и другую сторону во время переговоров 2 октября. В центре дискуссии было два главных вопроса: отношения СССР и КНР с США, в том числе по тайваньской проблеме, и китайско-индийский пограничный конфликт. Мао просто взорвался, когда Хрущев, только что вернувшийся из Америки, предложил ему от имени Эйзенхауэра проявить «добрую волю» и вернуть на родину пятерых американцев, взятых китайской армией в плен во время войны в Корее. Для Мао это означало одно: ради улучшения своих связей с империалистами советский лидер готов изменить делу социализма!

Точно так же расценил он и заявление Хрущева о том, что правительство СССР не может допустить возникновения новой мировой войны из-за Тайваня³⁰⁰. Ведь только недавно тот заверял Мао и Эйзенхауэра, что в конфликте КНР с гоминьдановцами он не остановится перед нанесением ядерного контрудара по «агрессору», если таковой (имелись в виду США) осмелится напасть на Китайскую Народную Республику! И вот теперь вдруг пошел на попятную[136]. Что же это, как не предательство?

Еще большее раздражение Мао и других членов китайского руководства вызвали заявления Хрущева по поводу Индии и Тибета. А тот прямо сказал: «Если вы мне позволите сказать то, что гостю говорить не разрешается, то события в Тибете это ваша вина». После чего дал ясно понять, что не верит в китайскую версию пограничного конфликта с Индией. На это министр иностранных дел КНР маршал Чэнь И с нескрываемой враждебностью заявил, что политика СССР — это «оппортунизм-приспособленчество». Хрущев вспыхнул и стал кричать Чэню: «Если мы, по-вашему, приспособленцы, товарищ Чэнь И, то и не подавайте мне вашей руки! Я не пожму ее!» Слово за слово, и началась настоящая перепалка. Советского гостя так разобрало, что он совершенно потерял над собой контроль. И в конце концов произнес, обращаясь к Чэнь И, что-то несуразное, но очень грубое: «Вы не плюйте на меня с высоты вашего маршальского жезла! У вас слюны не хватит. Нас нельзя запугать»³⁰¹. Но тот, вспоминает Хрущев, «как заведенный, вновь и вновь твердил: „Неру, Неру, Неру!“»³⁰²

После встречи советский лидер сказал членам своей делегации: «У нас один путь — с китайскими коммунистами. Мы считаем их своими друзьями. Но мы не можем жить даже с нашими друзьями, если они говорят с нами свысока»³⁰³. А потом вдруг стал зло высмеивать китайцев, рифмуя их имена с русскими нецензурными словами, а самого Мао называя «старой калошей»³⁰⁴.

Перебранка между Хрущевым и Чэнь И была продолжена на следующий день в аэропорту перед отлетом советского гостя. Хрущев прибыл в Пекин на неделю, но после тяжелых переговоров решил прервать визит.

Мао на этот раз не встревал в полемику. Казалось, он все решил. Связать порванную нить уже было нельзя.

Через три месяца, оглядываясь назад, он констатировал: «С марта 1959-го наши друзья [советские руководители] пели в мощном антикитайском хоре вместе с империалистами и реакционными националистами, а также с титовскими ревизионистами. [Ну что ж!] В течение долгого времени Китай, с одной стороны, будет находиться в изоляции, но, с другой стороны, приобретет поддержку многих коммунистических партий, многих стран и многих народов. И через восемь лет, пройдя все испытания, Китай станет очень сильной страной… Чем темнее облака, тем сильнее свет»³⁰⁵.

И вновь, как два года назад, он призвал китайский народ осуществить «перманентную революцию». Надвигавшаяся экономическая катастрофа, однако, внесла коррективы в его амбициозные планы.

Часть VIII ПОСЛЕДНИЙ ИМПЕРАТОР

ГОЛОД И СТРАХ

Все лето 1959 года на северо-востоке Китая свирепствовала засуха, а на юге шли проливные дожди. Измученное население потеряло энтузиазм. Но Мао все еще верил, что трудности — временные и ему удастся переломить обстановку. Большие надежды возлагал он на новый, 1960 год. И планы по-прежнему выдвигал грандиозные. «Обстановка в стране прекрасная», — настаивал он¹. Теперь ему нужны были 300 миллионов тонн зерновых и 20–22 миллиона тонн стали. И это несмотря на то, что урожай зерна в 1959 году составил всего 170 миллионов тонн, а выплавка стали — 13. Весной 1960 года все газеты Китая трубили о «новом большом скачке»².

Но 1960 год стал еще более драматичным, чем предыдущий. Теперь уже всю страну поразила тяжелейшая засуха. Такой жары не было с начала века. Реки и каналы обмелели, даже могучая Хуанхэ превратилась в тоненький ручеек. Вслед за засухой пришло время дождей и тайфунов, реки вышли из берегов. Хлипкие дамбы не выдержали напора стихии, началось ужасное наводнение. В итоге на более чем половине обрабатываемых земель урожай либо сгорел на корню, либо оказался затоплен. Сбор зерновых составил всего 143 с половиной миллиона тонн. На 50 миллионов меньше, чем в доскачковый 1957 год.

В стране разразилась настоящая гуманитарная катастрофа. Такого страшного голода история Китая еще не знала. Люди умирали десятками тысяч каждый день! И в деревнях, и в городах.

Особенно бедствовали крестьяне, у которых государство отобрало последние крохи. Во многих деревнях есть было просто нечего. Изможденные до крайности жители рыскали по окрестностям в поисках чего- нибудь съестного. Обдирали листья и кору с деревьев, собирали червей, жуков и лягушек, дикорастущие овощи и злаки. Во многих местах ели даже землю, перемешанную с сорняками. Такая земля считалась съедобной и называлась «Гуаньинь ту» («земля Богини Милосердия Гуаньинь»). На самом деле, конечно, употребление ее в пищу могло привести лишь к летальным исходам, несмотря на то, что в отдельных местах землю варили, прежде чем съесть. Очевидец вспоминает: «Люди смешивали ее [землю Гуаньинь] с кукурузной мукой и полученный таким образом хлеб был… очень сытным… Но, попав в желудок, земля вбирала в себя все соки из толстой кишки, и… многие не успевали даже добраться до госпиталя, другие же умирали на операционном столе»³.

Вновь, как и в 1957–1958 годах, люди стали охотиться на воробьев, только теперь для того, чтобы утолить голод. Не щадили и других пернатых. Еще один очевидец рассказывает: «Мы начали есть все, что