доев, зашвырнул початок подальше. Память не подвела. Подвело что-то другое.
Пьетро вернулся в машину, завел мотор и поехал к хутору, который виднелся на пологом склоне следующего холма.
— Я отказываюсь здесь работать, — кричала женщина с нездоровым цветом лица — Леонора, вспомнил он. — Мне не нужны ваши деньги, если я сойду с ума. О, они сведут меня с ума, без сомнения, — она энергично закивала головой. — Они сами… — она запнулась и с опаской посмотрела на него, а потом отмахнулась от собственных сомнений, — они сами сумасшедшие старухи, и всех вокруг стараются сделать такими же.
— Хорошо, Леонора, — кротко произнес Пьетро — он научился этому давным-давно, ведь этим сопровождался едва ли не всякий его приезд на этот хутор. — Я вернусь в город и подыщу вам замену. Вы не откажете в любезности подождать еще дня три?
— Три? — они всегда тут же выпускали пар, эти сиделки, когда слышали его спокойный голос и понимали, что он не станет их упрашивать. Они начинали покусывать губы или нервно теребить передник, опускали взгляд, и ему казалось, что он явственно слышит, как шуршит в черепной коробке процессор, подсчитывая барыш и соотнося его с проигрышем.
— О, разумеется. Три дня я потерплю. Возможно, вам понадобится даже больше времени, — вопросительный взгляд. — Ну, кого попало на такую работу не наймешь…
— Нет-нет, я понимаю, что вам тут тяжело, — тот же ровный тон. — Благодарю, я могу решить этот вопрос даже скорее.
— Не стоит торопиться, сеньор, — ее речь ускоряется. — Тут вам нужен особый человек. Сеньоры очень… сложные и по-своему ранимые люди.
— Конечно, Леонора. Я всегда это учитываю и подхожу к подбору персонала очень внимательно.
Она с готовностью кивает. Прислуге немного надо, чтобы забыть о скандале, который она собиралась закатить и который репетировала, надо думать, перед зеркалом, последние недели две.
Он улыбается почти виноватой улыбкой.
— Я представляю, как вам тут было нелегко, Леонора.
Она снова кивает. Ее спектакль сорван. Она меняет амплуа. Ее лицо перестраивается, как цветные фрагменты в калейдоскопе — теперь на нем маска заботы.
— Вы так внимательны к своим тетушкам, сеньор. И вы все делаете один!
— Это моя обязанность. У них больше никого нет.
— Но почему вам не перевезти их в специализированное учреждение? Есть же дома престарелых. Лечебницы… Ну, вы же знаете, какие они… беспокойные.
Ну, вот, они уже не сумасшедшие старухи, а всего лишь беспокойные клиенты. Он почти готов улыбнуться.
— Зачем, Леонора? Им хорошо вместе. Они не чувствуют себя покинутыми, больными. Их беспокойное поведение в старости — следствие нелегкой молодости, Леонора. Нам с вами следует об этом помнить.
Она смиренно кивает. Ей хорошо за сорок, но он только что намекнул, что считает ее молодой. Женское тщеславие — инструмент еще более легкий в использовании, чем самодовольство прислуги. Пройдет не так много лет, и Леонора превратится в точно такую же старуху, как и его тетушки. Она будет кричать по ночам, как тетушка Элен. Не отрываясь от экрана, нервно грызть семечки, ничего больше не беря в рот сутками, — как тетушка Анна. А может, она погрузится в выращивание бегоний и, как тетушка Кларисса, будет по ночам сидеть в засаде с допотопным дробовиком — в ожидании воров, которые покусятся на ее сокровища, чья цена ниже, чем цена пластикового горшка, в который они посажены. А еще она будет проедать плешь прислуге — за пересоленный суп (вы хотите моей смерти, милочка, я знаю — но негоже демонстрировать это так откровенно), за складку на переднике (я понимаю, почему вас никто не взял замуж, дорогуша, — вы такая засранка), будет выплескивать горничной на руки слишком горячий, по ее меркам, чай (вы хотели, чтобы я обварила себе язык, девочка?) Просто потому, что она сама побывала в прислугах, и знает, как это должно быть. А еще потому, что эта горничная, хоть и не слишком молода, все равно наверняка ее переживет.
Будущее Леоноры — а до нее Беаты, Зинаиды, Мариам и прочих, чьих имен он уже не вспомнит, — написано на ее лице. Даже если она сумеет перебраться с Двадцать пятого километра в тот мир, в который так стремится и о котором ничего не знает. Не в том дело, что этот мир не совсем такой, каким она его себе представила — не многие из них смогли бы в нем жить, даже если бы он оказался в точности таким.
Его мысли прерывает появление тетушки Марисы. Она энергично машет рукой, спускается с крыльца и ковыляет ему навстречу.
— Мой мальчик, — она обхватывает костлявыми пальцами его лицо и резким движением наклоняет его голову, чтобы поцеловать в лоб. — Я говорила этой карге — твоей тетке, что тебя следует ждать на днях. Вот только третьего дня говорила. И что?
Она кричит так, чтобы наверняка услышала «эта карга» — тетушка Анна, догадывается он.
— И что, я спрашиваю? — ее голос пронзителен и по-старчески надтреснут.
Он поднимает глаза и замечает в окошке мансарды за отогнутой белоснежной занавеской лицо тетушки Анны. Ее губы складываются дудочкой, когда их глаза встречаются. Тетушка Анна считает, что это признак хорошего воспитания — показать, как ты удивлен приходу гостей. Он приезжает на этот хутор каждые три месяца уже много-много лет — и тетушка Анна всегда встречает его этой пантомимой.
— И вот, он приехал, — теперь тетушку Марису наверняка хорошо слышно на трассе, а может, и у самого Престола Славы Господней, к которому она обычно взывает, когда сталкивается с несправедливостью — то есть примерно каждый час.
Она продолжает кричать, пока они все вместе пересекают дворик. Пьетро автоматически отмечает, что собака прихрамывает, а кошек стало больше — кошки тяготеют к старухам, а вот собакам рядом с ними не так уютно. Они поднимаются на крыльцо, заботливо обставленное ящиками с бегониями — тетя Мариса продолжает кричать, и можно быть уверенным, что в кухне уже выстроился почетный караул из семи прочих тетушек. Он заранее слегка наклоняется — в кухне низкая притолока, он это прекрасно помнит. К тому же необходимо перецеловаться со всеми тетушками. Когда дело доходит до высокой и прямой, как палка, тетушки Элен, и можно, наконец, слегка разогнуться, спина ноет, ноздри щекочет от запаха старомодной парфюмерии, смешанного с ароматом свежей извести — тетушка Дамиана белит кухню раз в три месяца. В незапамятные времена она работала санитаркой. И эти времена действительно были незапамятными, потому что она успела повидать холеру и брюшной тиф и чем-то из этого даже болела. Тетушка Дамиана уже не помнит, чем именно она болела, но хорошо помнит, как это было ужасно. Поэтому после визита племянника, приезжающего из города — по ее убеждению, рассадника всевозможной заразы — стены кухни неукоснительно вытравливаются едкой известью. Тетушка Дамиана не верит, что есть более эффективные средства.
Потом они все переходят на террасу, рассаживаются там и молча переглядываются в ожидании чая. Тетушки по очереди исчезают в направлении на кухни, чтобы снабдить Леонору указаниями по поводу заварки чая, сервировки и хороших манер. Указания категоричны и противоречат друг другу. Если бы вкус чая зависел от настроения человека, который его готовит, в это утро чай на террасе напоминал бы хину.
Чай пьют в молчании, прерывающемся короткими просьбами что-то передать, и Пьетро может без помех поблагодарить про себя Мадонну и всех апостолов по очереди, что опоздал к завтраку — на что со всей строгостью ему указывает тетушка Элен. Дважды. Он отмечает про себя, что у тетушки слабеет память.
Потом он отправляется на прогулку — тетушка Анна уверена, что моцион после завтрака необходим молодым людям. Тетушка Элен ее поддерживает — моцион необходим, даже если молодой человек пропустил завтрак. Он спускается с террасы. За его спиной тетушка Элен и тетушка Лиза громко шипят друг на друга:
— Он сам виноват…
— Элен! Он же мальчик!
— Вот именно. Он должен…
— Он голоден. Он не может ждать обеда вместе с нами!
