беспокойными движениями этого высокого, сильного человека, который, хотя ему еще и не было сорока, уже начинал седеть и обнаруживал склонность к полноте. Припомнились ему и неаполитанские сплетни о любви Боккаччо и Марии, дочери короля Роберта. Встретилась эта странная пара в церкви Сан-Лоренцо Маджоре. Лаура? Беатриче? Вовсе нет. Боккаччо не был ни мечтателем, ни трубадуром. Он любил и был любим, спал со своей возлюбленной, писал не только для нее, но и в ее присутствии. А когда с ней расстался, из-под его пера вышла 'Элегия мадонны Фьяметты', посвященная всем влюбленным дамам, это был первый дневник покинутой женщины, скорбный плач раненой любви, не надуманный, а правдивый и душераздирающий, как голос живого человека.
Петрарке известно было обо всем этом понаслышке, ни одной из его книг он не читал и промолчал, узнав, что Боккаччо занят сочинением большого сборника новелл. Его заинтересовало только название книги: 'Декамерон'. Он спросил Боккаччо, знает ли тот греческий. 'Увы, всего лишь несколько слов'. 'Так же, как и я', - ответил Петрарка и рассказал ему о своих занятиях греческим.
За несколько лет до того в Авиньоне появился некто Варлаам, родом из Калабрии, грек, исповедовавший греческую веру, от которой он отрекся и принял католичество. Петрарка завел с ним знакомство, перешедшее в дружбу. Они встречались ежедневно, и Варлаам стал учить его греческому языку по рукописи Платона. Варлаам получил от этих уроков больше, чем его ученик: он изучил латынь, которую знал плохо, и благодаря протекции Петрарки получил епископство в родной Калабрии. Через несколько месяцев он покинул Авиньон, и это краткое обучение было прервано. Других учителей у Петрарки не было. Боккаччо дал Петрарке слово, что не успокоится, пока не найдет грека, способного научить его греческому. 'Это необходимо, - посоветовал Петрарка, - пусть хоть один из нас хорошо изучит этот язык. Без него мы оба хромаем на одну ногу'.
Несколько дней они были почти неразлучны, проводили вместе каждый свободный час. Боккаччо открыл Петрарке свои замыслы. Он хотел написать произведение 'De claris mulieribus' - 'О славных женщинах', как бы в дополнение петрарковского 'De viris illustribus', но больше всего ему по душе 'Genealogia deorum' - 'Генеалогия богов', в которой каждый найдет сведения о древних богах. Петрарка одобрил и горячо поддержал его - это были труды, достойные столь блестящего ума, Петрарка просматривал книги, которые были гордостью и величайшим сокровищем Боккаччо. Среди них он обнаружил копии собственных произведений, сонеты, письма, разные мелочи. Но больше всего интересовался он античными писателями. Ничего нового в этом собрании он не нашел, однако некоторые кодексы были в лучшей сохранности, чем те, которые имелись у него. Боккаччо рассказывал о своих посещениях монастырских библиотек на Монте- Кассино, в Гротта Феррата. 'Не поверишь, какие это руины, как все разрушено'.
Это Петрарка знал по собственному опыту. Но не следует ни разочаровываться, ни сомневаться, думал он: нам не известен ни день, ни час, когда в наши руки попадет какое-нибудь забытое произведение античных писателей. В эту минуту вошел Лапо ди Кастильонкьо - он хоть и был юристом по профессии, но великолепно знал литературу. Страстный коллекционер, собиратель античных авторов, он нашел несколько сочинений Цицерона, которые незадолго до того переслал Петрарке. Они переписывались, Лапо копировал также письма Петрарки для других лиц. В этот раз он на прощание сунул поэту в сундук какую-то заплесневелую книгу.
- Что это?
- Увидишь.
Для более продолжительного разговора не было времени - кони ждали возле дома.
Путешествие оказалось неудачным. Недалеко от Больсены конь взбрыкнул, и Петрарка поранил ногу. Пока они доехали до Рима, рана загноилась, Петрарка опасался, что лишится ноги. К нему на помощь были созваны лучшие хирурги из всех врачей он доверял только хирургам. Благодаря их стараниям через несколько недель поэт мог уже передвигаться. Он немножко прихрамывал, но ничуть не больше, чем прежде, а это у него было с детства. Еще прикованный к постели, он описал свое приключение в письме к Боккаччо. И закончил его следующими словами: 'Пишу тебе, мой друг, еще лежа в кровати, что, впрочем, видно из самого начертания букв, и пишу не для того, чтобы ты посочувствовал мне, а чтобы ты порадовался, что я перенес это с полным спокойствием духа и точно так же перенесу и худшее, если случится. Живи счастливо и будь здоров, а обо мне не забывай'.
Это письмо, написанное 'в ночной тиши', было первым посланием в их многолетней дружбе. С этого времени они не перестают переписываться, думать друг о друге, мечтать о новой встрече, обмениваться книгами, все теснее, все прочнее становятся их дружеские отношения. Лишь через четыре столетия Гёте и Шиллер повторят этот образец дружбы двух великих писателей, которые в одном и том же столетии делят между собою славу и гордость своего народа. Сегодня говорят: Петрарка и Боккаччо, одному отдавая первенство в поэтическом мастерстве, другому - в итальянской прозе. И действительно, трудно не поражаться, что в середине XIV столетия, через сто лет после первых неуклюжих попыток передать факты и мысли на итальянском языке, он приобрел под пером Боккаччо такое богатство и совершенство.
Никто так, как он, не сумел соединить в одно целое изысканные обороты поэзии stil nuovo[37] с тогдашним городским разговорным языком, в котором звучит гомон тесных улиц, заполненных криками продавцов и грохотом маленьких мастерских ремесленников, никто до него не пытался сажать цветы и сеять траву на городской мостовой, загонять в гущу домов веселый ветер полей, никто не умел из шероховатых слов извлечь нежную мелодию, напоминающую шум деревьев в летнюю ночь, и не в силах был по ступеням коротких фраз подняться к огромным, разветвленным периодам. Они были построены по античному образцу, но так, как вскоре будут строить архитекторы Ренессанса, мастера фасадов с широкими окнами и мощными карнизами, бросающими тень на весь верхний этаж.
Сознавая свое мастерство, Боккаччо, однако, недооценивал значимости своих произведений, но все же относился к ним куда благосклоннее и нежнее, нежели Петрарка, совершенно пренебрегавший ими. Все эти новеллы и рассказы были для него лишь 'развлекательной литературой', более высокой, чем ярмарочные творения, народные прибаутки и притчи, но родственной им по жанру; более высокие по языку и стилю, они все же принадлежали к той убогой 'простонародной' литературе, которая отвечала потребностям текущего момента, но не имела права рассчитывать на грядущие столетия. Несравненно важнее всех 'Декамеронов', которые писал его друг, была для Петрарки та заплесневелая книга, которую сунул ему в сундук Лано ди Кастильонкьо. Только особым стечением обстоятельств: несчастьем с ногой, болезнью, а потом и всевозможными делами в конце юбилейного года в Риме - можно объяснить тот невероятный факт, что он взялся за этот драгоценный фолиант лишь на обратном пути, в Ареццо.
Город встретил Петрарку небывалыми почестями. Ему показали оберегаемый с большим пиететом дом, в котором он родился. Ни один поэт до него не переступал еще порог своего детства с таким чувством, будто входил в музей. Но вот после всех оваций и приемов Петрарка нашел наконец свободную минуту и заглянул в рукопись, которую дал ему Лапо. И сразу все перестало для него существовать. Напрасно стучались в двери - Петрарка не велел никого впускать. Он оправдывался тем, что принимает у себя очень высокого гостя.
В самом деле, это был необыкновенный гость: желанный, долгожданный, которого не раз ждали понапрасну, и вдруг он явился неожиданно, как Одиссей в Итаку, король в лохмотьях - Квинтилиан!
Мало ныне на свете людей, кого согревает это имя и, пожалуй, ни в ком не вызывает такого неподдельного восторга, какой пробудило в тот декабрьский день у Петрарки. Это имя пользуется неизменным и большим уважением у филологов и историков литературы, идущих по следам его странствия im Wandel der Jahrhunderte[38]. Это имя носил с заслуженной гордостью ритор I века, испанец родом, во времена Флавиев содержавший школу красноречия в Риме. Он и сам выступал как адвокат в знаменитых процессах, находился в дружеских отношениях с семьей императора, оставил немало произведений, в числе их знаменитое 'De institutione oratoria' - 'О воспитании оратора'. Тонкий исследователь стиля, великолепный теоретик красноречия - его особенно почитали в последние века античности, - он был хорошо известен и в раннем средневековье, а потом затерялся, как множество других, где-то между XII и XIII веками.
Петрарка хорошо знал только те 'декламации', которые ходили под его именем, и сразу распознал бы фальшивку. Сейчас он держал 'Воспитание оратора', так давно разыскиваемое. Экземпляр находился в плачевном состоянии. Не хватало нескольких книг, а в тех, что уцелели, было множество пробелов. Рукопись была переписана небрежно, пестрела ошибками. Преисполненный восторга от того, что стал обладателем такого сокровища, и тревожась, что, возможно, где-то еще находится затерянное, Петрарка, по своему
