забору, чтобы не упал. Длинноволосый шарфик сорвал с Алехина, грязь с ветровки шарфиком обобрал, а шарфик бросил в лужу. Замарался, дескать. Ты, дескать, ладно, обмоешься. Ты вот рака возьми, не за так, за деньги. Какие деньги? — дивился, отмахивался от длинноволосого Алехин. Вообще не беру чужого. Решил до конца держаться.
Сперва Алехина били, прижав к забору, потом снова повалили в лужу, топтали резиновыми сапогами. Потом из лужи вытянули, опять прислонили к забору.
— Теперь возьмешь?
— А что изменилось-то? — хрипел упрямо Алехин. — Цены упали, что ли? Не надо мне чужого, чужой он мне, этот рак.
— Вот заладил, — у длинноволосого прямо руки опускались. — «Наше — ваше», как попугай. Раз наше, значит, и твое. Не так, что ли?
— Не так.
— А как? — совсем обозлился длинноволосый. — Рак наш, а что твое?
— Ветровка моя, шарфик мой, домик мой, — перечислил Алехин. — Работа моя, земля моя, родина моя.
— Родина? — удивился длинноволосый, даже оглянулся на Вия и Заратустру. — Твоя?
— Ну, наша, — не очень ловко поправил себя Алехин.
— Тебя не поймешь. Твоя — моя, наша — ваша, — ; длинноволосый быстро сунул рака в карман его ветровки. — Ладно, без денег бери. Но на время. Только на время. Только тебе даем. Ты нам сразу понравился. — И не давая возможности возразить, спросил: — А реки, горы, леса, они чьи?
— Мои, — Алехин окончательно запутался. — Наши.
— А море?
— Обское, что ли?
— Пусть Обское.
— Наше.
— А Черное?
— Тоже наше.
— Значит, и твое?
— Значит, и мое.
Черное море, понт Евксинский Алехин любил. Раз пять ездил в Сочи, в Пицунду. Возвращался похорошевший, обаятельный, так говорили его клиентки. А он, загорелый, еще каждое утро тренировал у зеркала улыбку, чтобы действовать на службе наверняка. Черное море — это его море, это точно. Лучшего места, чем этот понт, нигде не найти.
— А лишишься Черного моря, хорошо будет?
Ну, козлы! — Алехин якобы даже рассмеялся. В экологов играют.
Гринпис. Зеленые. Пока что Черного моря хватает и на нас, и на турков, и на румын, и на болгар, как это мы его лишимся? Или они говорят — лишишься? Как это он его лишится? Руки-ноги ему поломают? Так он, Алехин, застрахован, его лучшие врачи будут лечить.
— А вы, — сказал он Заратустре и его корешам, — поедете совсем в другую сторону.
Заратустра и его кореша переглянулись, вроде как не поверили Алехину. Мокрые, телогрейка на Вие прямо раскисла. Рожи тупые. Алехин, прижатый к забору, совсем заскучал. Сейчас бы сидел сухой, чайку бы сварил. Он хныкнул. Получалось, сварил бы сейчас птицу морскую чайку, а он имел в виду чай. И эти зеленые его мучили. Глаза тусклые, без интереса, а гундят, шумят на него: зря, мол, не веришь. Аральского моря вот лишились, Азовского практически лишились, Байкала лишаемся, а еще и Черное потеряем. Вот вспыхнет море и не будет больше его! Совсем никогда не будет.
— Как это вспыхнет? — поразился Алехин их тупости.
— Вот так, — длинноволосый сделал движение, будто чиркнул спичкой. — Пых! И готово.
Алехин якобы даже хохотнул. Обидно хохотнул. Придурки. Море сгорит! Он их за людей уже и не держал — хулиганье, дебилы, подрабатывают на ворованных игрушках. Нашли о чем рассуждать, о море! Пых, и готово! Придурки.
Они видели, что он им нисколько не верит.
— У тебя есть телефон? — спросил длинноволосый.
Алехин помедлил, но кивнул. Телефон был предметом его гордости.
Он, Алехин, стоял в очереди на телефон почти десять лет, а поставили ему «воздушку» в один день и почти случайно. Впрочем, случайности надо самому создавать. В истории с телефоном ему и Вера помогла. Алехин тогда впервые ее увидел, он самолично пробился на прием к Первому. В райкоме особой сутолоки нет, Алехин сперва проник в райкомовскую столовую, а там с какими-то инструкторами в отделы. Тут, главное, вести себя скромно и подобающе. Алехин это умел.
Он дошел до приемной, он вошел в приемную, он чуть — не охнул.
Нельзя сказать, чтобы жизнь Алехина текла скучно, без приключений, всякое бывало, и любовь была. А тут Вера. Ноги длинные, глаза лесные, зеленые, кофточка на ней, юбка — все как на всех, а сама все равно не такая как все. И Алехин ее чем-то привлек. Улыбкой, наверное. Ответив на его улыбку, она пробежала длинным пальчиком по длинному списку и заметила мягко:
— Вы опаздываете, товарищ Алехин.
Он удивился, но виду не подал. Если тут ждали какого-то другого Алехина, значит, поговорят и с ним. Он десять лет просит установить ему телефон, он ждет десять лет, и все безрезультатно. Он, наверное, будет ждать еще десять лет. Алехин так и хотел начать разговор с Первым: сперва заругаться, потом упомянуть Конституцию, потом перейти к своим правам.
Но в таких кабинетах он никогда прежде не бывал. Кабинет был огромен. На окнах портьеры, вдали письменный стол, даже как бы в дымке.
Первый — видный мужчина, шатен, был занят. Как и полагается всем первым, он склонял голову над бумагами. Бумаг перед ним было немного, но, наверное, важные. Алехин сразу подумал: он бы с такой работой не справился. И решил об этом тоже сказать. Сперва заругаться, потом про Конституцию, потом про свои гражданские права, а потом обязательно и про это, что он бы не справился с работой Первого.
В этот момент Первый поднял голову.
Посмотрел он на Алехина устало, но и демократично:
— Входите, входите, товарищ Алехин.
В общем, не строго посмотрел, но поскольку Алехин уже вошел и даже пробился сквозь дымку к его столу, сразу несколько посуровел:
— Это хорошо, что вы к нам пришли, товарищ Алехин. Работы много, работа ответственная, всем нам много надо учиться, товарищ Алехин. Учиться и работать. Работа прежде всего. — Он совсем уже стал строг и спросил отрывисто: — В данный момент над чем конкретно работаете?
Алехин заробел. Он забыл про Конституцию и права, в голове почему-то вертелся пенсионер Евченко, никак не желающий пролонгировать страховые договора, но, чувствуя неподдельный и строгий интерес Первого, он решил не финтить, решил разговаривать правдиво, открыто и сам не понял, как такое сказалось:
— Над вторым томом Пришвина работаю.
— Как? — брови Первого изумленно поползли вверх, он растерянно моргнул. Это позже от Веры Алехин узнал: совсем недавно замом у Первого работал некто Пришвин. Однофамилец того, который про зайчиков. Съели однофамильца за плохие организационные способности, вот Первый и насторожился. Время горячее. Сегодня тебя съели, завтра ты кого-то сжуешь. Может, этот Пришвин вынырнул уже где-то в Обкоме, труды издает, второй том выпустил в свет. Тут осторожность необходима. Осторожность и вдумчивость. Но какая-то пробка в голове Первого перегорела:
— Над Пришвиным? Вот как? Но ведь у него плохие организационные способности.
Алехин тоже растерялся, он не знал раньше, что у Пришвина плохие организационные способности. Ничего такого Вера ему про любимого писателя тогда еще не говорила. Но золотую жилу он уже интуитивно нащупал. Он не желал упускать инициативу. Он возразил Первому:
— Да, организационные способности плохие, но природу хорошо пишет.
Первый совсем растерялся:
